«Свет ты наш, Верховина…»
Шрифт:
Иллюстрированный журнал не поместил на своих страницах ни фотографий солдат, посылающих проклятия предателям, ни изображения плачущих женщин, он поместил лишь фотографию утирающего слезы президента. Доктор Эдуард Бенеш в черном пальто с непокрытой головой стоял на ступеньках широкой мраморной лестницы, поднося платок к глазам. Теперь никого не могли бы обмануть эти слезы. Это плакал не президент, на глазах у которого теряла свою независимость его страна, а предатель, добросовестно сослуживший
Но не только теперь, годы спустя, а и в ту пору многих и многих не могли уже обмануть слезы президента. Наступили дни бессильной ярости, разброда и великого протрезвления для тех, кто до последней минуты верил в честность буржуазных правителей, в их преданность республике и народу. Все рушилось, рассыпалось на глазах с трагической, ошеломляющей быстротой. И те, кто давно уже избрал для себя путь борьбы, стояли на пороге новых, неслыханных испытаний, требующих мужества, жертв и стойкости.
44
— Вам не следует больше бывать у меня, пане Белинец, — с горечью произносит Куртинец.
Я настораживаюсь и вопрошающе смотрю на него.
Похудевший, осунувшийся, угрюмый, он стоит вполоборота ко мне у окна и курит. Анны нет. Вот уже вторая неделя, как она уехала куда-то с детьми. В квартире непривычно тихо, запущенно и уныло.
— Мы с Анной всегда были рады вам, — продолжает Куртинец. — Но теперь приходить ко мне небезопасно.
Так вот он о чем!
— Но я никогда не был трусом, пане Куртинец.
— Не надо быть и безрассудным… А за ваше доброе, дружеское чувство ко мне, — и голос Куртинца звучит ласково, — спасибо.
— Не вам, а мне следовало бы благодарить за это. Что моя дружба!.. У вас и без меня так много друзей.
— И лишних нет ни одного.
— Боже мой, — восклицаю я, — мы говорим с вами, будто прощаемся!
— Так оно и есть, пане Белинец… Уже заготовлен манифест о роспуске нашей партии, и не сегодня-завтра коммунистов объявят вне закона.
Я делаю движение, чтобы подняться с места, но чувствую, что тело не повинуется мне.
— Разве вы не ожидали этого, пане Белинец? — спрашивает Куртинец.
— Ожидал, — признаюсь я. — Все шло к этому.
И в памяти одно за другим проносятся события, последовавшие за мюнхенской трагедией.
Как камень, сорвавшийся с вершины горы, увлекая за собой другие камни, с каждой секундой убыстряет свое движение, и вот уже невозможно глазу уследить за стремительно мчащейся лавиной, так неудержимо неслись эти события к своему трагическому финалу.
Едва только свершилось мюнхенское предательство, как главари профашистских партий Подкарпатской Руси господин Бродий, господин Фенцик и униатский священник Августин Волошин
Почти двадцать лет правительство республики обещало Подкарпатской Руси эту записанную в конституции автономию, но всеми правдами и неправдами оттягивало выполнение своего обещания, опасаясь, что благодаря сильному влиянию коммунистической партии большинство мест в сейме окажется у коммунистов.
Теперь автономию требовал не народ, а Бродий, Фенцик, Волошин — люди, бывшие не на плохом счету в Берлине.
Вопрос об автономии был решен в течение нескольких дней, и она свалилась на нас, как гром с ясного неба.
В большом зале ужгородского отеля «Корона» собрали по этому торжественному случаю представителей интеллигенции.
По просьбе Куртинца пошел на это собрание и я, для того чтобы написать о нем отчет в газету «Карпатская правда».
В одной из боковых комнат, где собирались приглашенные, встретил меня пан превелебный Новак.
— Рад, сын мой, что вижу вас здесь в этот светлый, ниспосланный нам богом час. И надеюсь, что теперь и вы будете с нами.
— С кем же, отче? — спросил я.
— С теми, кто под десницей божьей будет созидать будущее нашего народа.
В шелковой, вкрадчиво шуршащей сутане, прямой, высокий, он вел меня через зал, ища глазами укромное место, где можно было бы присесть. Наконец он нашел его в дальнем углу и, опустившись в кресло, знаком пригласил меня сесть в другое, свободное, напротив себя.
— Я давно искал случая поговорить с вами, пане Белинец, — сказал Новак. — Я ценю ваши познания, ваше мужество, которое, увы, было направлено по ложному пути.
— Вот этого как раз я и не нахожу, отче, — ответил я сдержанно.
— Напрасно, — и мелкие морщинки на лице пана превелебного дрогнули. — Вы украинец, и ваше похвальное стремление служить людям должно обрести свое истинное русло.
— В чем же оно? — насторожился я.
— В служении нашей украинской нации.
— Я и до сих пор служил ей, отче, по мере своих, сил.
— Не ей, — раздраженно прервал меня Новак, — а тому, что пагубно разделяло нас, и тем, кто сеял вражду между нами, украинцами. Единение! Вот к чему ныне взывает наша святая кровь, и мой пастырский совет: не оставайтесь глухим к этому зову, пока еще не поздно. Терпимости божьей нет границ, но у людей она не безгранична… Вам пора зачеркнуть прошлое, пане Белинец. Грядет новый мессия, чтобы очистить землю от коммунистической скверны. Мы слышим уже его шаги, грозные, но благостные.
Я вспыхнул.