Свет в ладонях
Шрифт:
Эстер тем временем уже вовсю щёлкала рычагами и кнопками, делая это так уверенно, что не оставалось сомнений в её опыте. Клайв наклонился вперёд и недоверчиво глянул ей через плечо.
– Ты уже была здесь? – осенило его, и она отозвалась, не оборачиваясь:
– Конечно. Пока ты спал, Мастер показал мне летуна и объяснил, как им управлять.
– И ты знала, что мы полетим на этом… за Джонатаном?
– Конечно, – повторила она. – Там на кресле ремни, пристегнись покрепче. Должно порядочно потрясти.
Клайв откинулся на спинку кресла и машинально натянул ремни. Мастер Пих отошёл в сторону и тоже возился с какой-то установкой, встроенной в стену. Потом отвернулся и помахал им. Эстер помахала в ответ. Клайв не смог заставить себя поднять руку.
– Готовы? – крикнул Пих – его голос
– Это крылья! Он расправляет крылья! – крикнула Эстер, но Клайв уже и так понял. Надо расправить крылья, прежде чем взлететь – что ж тут непонятного.
Оглушённый этим скрежетом, он не заметил, когда они начали подниматься. То ли двигалась платформа, на которой стояла птица, то ли всё сооружение, как раньше, в том большом зале, – так или иначе, они поднимались. А потом пол трюма стал отдаляться, Мастер Пих исчез из виду, свет стал меркнуть, потом опять что-то заскрежетало, на сей раз наверху, громыхнули, стыкуясь друг с другом, гигантские жестяные листы, потом такой же грохот раздался снизу… Клайв понял, что они отделены от Мастера Пиха, оставшегося в своём подводном доме, и что прямо над ними, за тонким слоем металла, – вода, много воды, и если они пробудут в ней слишком долго…
Опять скрежет, а потом резкий голос Эстер:
– Держись!
Она надавила какой-то рычаг, и вокруг них сомкнулась вода. В первый миг их чуть не снесло напором, но птица, видимо, всё ещё была надёжно закреплена на платформе, поэтому устояла. Но они больше не были в подземном доме, теперь они оказались на его крыше, и вода плотно обхватила «летуна» Мастера Пиха цепкими зелёными пальцами.
– Разъединяю сцепление! Держись крепче!
Клайв впился в спинку её сиденья, отчётливо видя полукружия лётных очков у неё на темени. Толчок, куда более мягкий, чем он ждал, рябь воды, вдавливающейся в стекло…
А потом они оказались наверху. Вода мутным потоком схлынула со стёкол, ненадолго снизив видимость до нуля. А потом брызги улеглись, и Клайв понял, что…
– Летим! – закричала Эстер. – Мы летим!
Они и правда летели. Гигантская птица не махала крыльями, просто резала ими ночной воздух в плавном, низком полёте – до воды было уже футов пятьдесят, и расстояние увеличивалось. Клайв видел деревья и скалы на берегу, оставшемся справа от них, и рыбацкие лодки, вытащенные повыше на время прилива. Слева ярко и ровно светила луна, и лунная дорожка пунктирной линией убегала под ними вперёд, словно указывая путь.
– Вот же старый лысый сукин сын, – с безграничным удивлением сказал Клайв – и вдруг понял, что было то важное, о чём он забыл, закрывая люк.
Он, бестолочь этакая, так и не попрощался с Мастером Пихом и даже не поблагодарил его толком.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
в которой к нашим героям является помощь небес
Что может быть неприятнее путешествия, цели которого ты не знаешь? Только путешествие, цель которого тебе известна и отнюдь тебя не вдохновляет. Джонатан ле-Брейдис, бывший лейтенант королевской гвардии, окончивший с отличием Академию ле-Фошеля и державший караул при самой монаршей опочивальне, а затем умудрившийся стремительно прохлопать свою зарождавшуюся блистательную карьеру – этот Джонатан ле-Брейдис, наш старый знакомец, многое мог бы поведать на эту тему. Было довольно хлопотно сопровождать принцессу Женевьев в её тайном путешествии к острову Навья, но настоящие трудности начались, когда принцесса отправилась обратно в столицу, а он, снова невольно, оказался в роли её сопровождающего. И немало бы отдал, чтобы снова очутиться в труппе нищих паяцев, или на дороге без гроша в кармане, или даже в обстреливаемой патрульным судном лодке контрабандистов… Только бы не в этой удобной, просторной карете с зарешеченными окнами, наглухо забранными ставнями с внешней стороны, которая бойко
В карете, впрочем, несмотря на её внушительные размеры, было тесно. На одной скамье сидела принцесса Женевьев, зажатая между Стюартом Монлегюром и капитаном конвоя, препровождавшего государственных преступников в столицу. Джонатан сидел на другой скамье, и его тоже зажимали с двух боков, словно в тисках, двое солдат внушительного телосложения. Ещё двое конвоиров (один из которых исполнял обязанности лакея при принцессе во время нечастых стоянок) ехали на закорках кареты, и ещё двое скакали верхом по обе стороны от неё. Всё это ввергло бы Джонатана в уныние, если бы отчаяние, в котором он пребывал последние сорок восемь часов, могло бы сделаться ещё глубже и беспросветнее. А оно не могло. Ибо у него на глазах пошли ко дну его молодая жена и лучший друг, в своём недоверии к которому Джонатан теперь глубоко раскаивался; не говоря уж о том, что своего долга по отношению к принцессе, проклятого этого долга, из-за которого Эстер оказалась в той лодке, Джонатан тоже не смог выполнить до конца.
Принцесса, впрочем, не таила на него зла. Он читал это в её, как и прежде, прямом, невозмутимом и ясном взгляде, которым она подбадривала его в те краткие мгновения, когда им удавалось переглянуться. Граф Монлегюр зорко следил за тем, чтобы это удавалось им как можно реже, в то время как конвоиры Джонатана весьма болезненно тыкали ему под рёбра рукоятками кинжалов, напоминая, что глядеть ему надлежит исключительно в пол. Это было трудно, и не только из-за принцессы, настойчиво искавшей его взгляда, но и из-за Монлегюра, бывшего, как ни дико это вообразить, его тестем.
Когда граф узнал, что с беглецами была Эстер, он поднял на ноги весь Френте – бухту прочесали вдоль и поперек, но не нашли ничего, даже останков, вынесенных приливом на берег. Монлегюр потребовал обыскать также и дно бухты, но ему объяснили, что для такой работы нет необходимого оборудования: дно неравномерной глубины и утыкано рифами, это сущее минное поле для водолаза, и никто в здравом уме даже под страхом смерти не сунется исследовать эти глубины. Джонатан выслушал этот приговор с тем же отчаянием, что и Монлегюр, – не будучи знакомы между собой в те дни, когда объединявшее их создание было ещё живо и радовало обоих, они оказались связаны горем, оставшимся им обоим в память о ней. И только эта связь помешала Монлегюру тут же, во Френте, пытать Джонатана и выведать, каким образом он оказался супругом его дочери и как допустил её гибель. Впрочем, Джонатан не сомневался, что беседа на эту мучительную тему им ещё предстоит в столице. Будучи отцом и мня себя патриотом, Монлегюр был в том числе и политиком, оттого, приняв удар судьбы в личном деле, вознамерился не допустить ничего подобного в деле государственном. И по его прищуренным льдистым глазам, по затвердевшей челюсти и резко очертившимся скулам Джонатан безрадостно заключил, что отныне в этом государственном деле Стюарт Монлегюр будет ещё более жёсток и беспощаден. Потому что так большинство людей залечивают свои разбитые сердца – не важно, хорошие ли это люди или безусловно дурные.
Карета ходко катилась по укатанной дороге, изредка подпрыгивая на ухабах. Монлегюр отказался от мысли ехать люксовозом – теперь, когда по всей стране люксовозы то вставали намертво, то подвергались грабежам и нападениям, это было достаточно дальновидно, хотя и сильно удлиняло путь. Ехали в молчании. У Джонатана затекли ноги, которые невозможно было толком выпрямить, но он почти не замечал этого, а вернее, столь мало значения придавал физическому дискомфорту, что его словно и не было вовсе. О своей дальнейшей судьбе он не задумывался – у него, опозоренного, всё испортившего и всего лишившегося по собственной вине, не могло быть никакой дальнейшей судьбы, и мысль эта даже отчасти утешала. Только страшно, обидно и горько было за принцессу Женевьев, которая останется теперь совсем одна и, скорее всего, станет марионеткой в холодных руках Малого Совета. Может быть, подумалось Джонатану, в самом деле было бы лучше, если бы её место занял Клайв. Он мужчина. Он бы устоял, а если и нет – сломленная воля у мужчины выглядит не так гнусно, как сломленная воля женщины…