Свет во мраке
Шрифт:
В этих местах не может зародиться хоть что-то светлое. Тут правит тьма. Она царит здесь даже днем. Еще один довод в пользу изничтожения шурдов — ведь эти разумные твари умудрились искалечить и убить не только людей, они сумели убить саму землю! — во всяком случае поблизости от себя. Во многих виденных мною и уничтоженных гнездилищах были подобные пятна мертвой земли, но, чтобы с таким размахом…
Вход в шурдский город я заметил издалека. И сразу понял, что город не опустел окончательно. Густой столб вонючего дыма исходил из огромной дыры-раны в теле хребта и подобно змее полз по мертвой земле прочь. Даже дым стремится убежать отсюда. Рядом с этим провалом, богато «украшенным» множеством корявых сооружений из камня и костей,
Он сидел неподвижно, ежась и дрожа под двумя рваными старыми шкурами. И он был так стар, что казался не живым существом, а замшелым сгнившим сучком, настолько изъеденным временем, что наступи на него — и не услышишь даже хруста. Вооруженный тесаком, я уничтожал костяные клетки, топтал и расшвыривал камни. А он наблюдал за мной и натужно сипел, с великой хлюпающей жадностью всасывая в себя содержимое птичьего яйца. Еще три яйца лежали на его трясущихся истонченных бедрах, уродливо торчали вздувшиеся старческие колени подобные всунутым под серую кожу еловым шишкам. Пучки седых волос имелись лишь над наполовину обрубленными ушами, лицо изрезано давними шрамами и украшено парой свежих кровоподтеков. Кто-то избил старого шурда. И судя по всему выгнал прочь из города. Умирающий от голода изгой, что сидел в холодном ветренном сумраке и со стариковской озлобленностью, смешанной с фатальностью, ожидал прихода смерти. Едва он заметил меня, мрачного чужака, как в его заплывших слезливой водой подслеповатых глазках заполыхала нескрываемая злобная радость и непонятная надежда.
Сначала я решил, что уродливый старик что-то ведает о подстерегающей меня опасности. А потом я понял — да, он видит опасность. И видит ее во мне, но не для себя, а для кого-то еще. А еще он видит во мне отмщение — и на этот раз именно для себя. Поняв это, я оставил рядом с ним тряпку с птичьими яйцами и куском запеченной рыбы, припасенных мною для ужина. При моем приближении он дернулся, зажмурился невольно. Надо было видеть удивление на его иссохшем птичьем личике, когда он понял, что все еще жив, а у его ног лежит царское по его меркам угощение. Он принял мой дар. И при этом он понимал, что за угощение придется отплатить столь же щедро.
Высосав первое яйцо, смочив пересохшее горло, посидев неподвижно некоторое время, он оправился настолько, чтобы начать говорить. Начать долгий и рваный монолог. Он говорил не со мной. Но он говорил для меня. Выплескивал всю накопленную и застарелую ненависть к более удачливым сородичам, упоминал некие знаковые мгновения для расы шурдов, описывал те редчайшие миги, когда ему улыбалась удача. Я молчал, но ему не требовался собеседник. Он жаждал иметь слушателя — возможно жаждал этого десятилетиями. И вот он я — явился из серой влажной туманной дымки, молчаливый, сосредоточенный и готовый слушать.
Первым делом я опрокинул жалкое подобие ростовой статуи неизвестного мне шурда. Лицо плоское, глаза навыкате, рот плотно сжат, губы выпячены, на полуобнаженной груди налитые мощью мускулы. Я разбил эту поделку на мелкие куски, а старик сопровождал мои действия прерывающимися пояснениями и хлюпаньями.
— С-сорок лет тому назад подняли. А за что? Мерзкий ведь был он — Луклу Могучий. Да и имя у него другое было — Квелый. Вечно сидел в уголке и слюни пускал… а тут на тебе — статую ему воздвигли. В голодное время и морознейшую зиму сумел он выследить большой людской обоз, а затем вывести на него наших воинов — тех, кто еще мог стоять на ногах и держать в руках лук. Но ведь и я в той разведке был… отморозил тогда четыре пальца на левой ноге и два на правой. Жутко они воняли, пока не отвалились… а я думал — оживут… не ожили… ух и вкус-сные яйца! Свежие! Самая пища для живота старого шурда… давно не едал я яичек, давно не лакомился старый Шлеп вкус-снятиной…
Я
— Вот как говорят? Мол самый нежный и вкусный — это человеческий детеныш. Может и так! Не с-спорю! Но ведь мал кусочек! На всех не хватит! Лучше всего детеныша откормить! Вырас-стить! И кормить много! Часто! Пусть полнеет в своей тесной клетке, где можно только лежать! И он быстро нарастит нежный жирок, а мясо останется мягким! Но куда там… ведь надо терпеливо ждать… так и сожрали тогда всех десятерых детенышей. Мне почти и не досталось ничего… а куда я поспею на своих беспалых ногах? Еле ковыляю… А рыба вкус-сная! Чужак! Ты забыл разбить вон ту кость — а это непрос-стая кость! Ос-собая! Она из ноги самого Румла Клыкастого! Одного из наших великих… правда мы съели его, когда он состарился и ослабел. А ведь он так плакал и так громко кричал о былых временах…
Старик изливался еще долго. И замолк он лишь, когда я подошел и указал рукой на вход в подземный лабиринт — о котором невольно услышал уже немало из непрерывных речей Шлепа.
— Вес-сти? — понял он меня правильно.
— Веди — впервые нарушил я тишину — Укажи каждый закоулок. Каждого шурда что скрывается в темноте. Ты ведь знаешь где их любимые отнорки и логова?
— Знаю, как не знать, чужак… с-смерть пришла за нами в твоем обличье, да? — неожиданно пронзительно уставились на меня старческие глаза — Да?
— Да — не стал я скрывать — Убью каждого.
— А меня?
— И тебя. Ты умрешь последним.
— Что ж… может оно и к лучшему. Пошли, чужак… я пос-смотрю как ты губишь мой народ… такое зрелище не каждый день выпадает!
— Веди…
Вытащив из-под костлявого зада искривленную палку с поверхностью выглаженной ладонями до блеска за прошедшие годы, шурд с непонятной и даже несколько страшноватой радостью поковылял навстречу выходящему из мрачного входа дыму. Старик окунулся в вонючий дым с головой, привычно кашлянул, из дымного тумана послышалось его нескрываемо злорадное хихиканье.
Так началось мое путешествие по подземному смрадному лабиринту, почти опустевшему после явления сюда Тариса, но сумевшему сохранить островки задыхающейся в вечном дыму жизни. Я шагал и шагал, а чуть впереди и в стороне ковылял Старый Шлеп, скованно ворочающий длинной костлявой шеей и указывающий палкой на тот или иной отнорок, прерывая свой бесконечный монолог пояснениями:
— Род Угхуров туточки обитал. Сильная семья была, грозная. Детишки их мерзкие не раз мне в спину камни метали. А теперь мое время пришло! — палка старика в негодовании стучала по стене прохода ведущего к его обидчикам — Что теперь скажете? Осмелитесь бросить камень? А? А вот помню в давно прошедшие года досталась мне из военной добычи пара книг. Им мясо — а мне книги. Все норовят обидеть Старого Шлепа. А я прочел! По сию пору помню каждую строчку и буковку… но животу от этого сытнее не стало…
С перепуганным визгом из темного тупика метнулось несколько закутанных в вонючее тряпье фигур. Пара женщин и трое детишек. Мужчины Угхуров не выжили? Или до сих пор в походе Тариса? Я взмахнул каменным тесаком, бесстрастно отнимая жизнь шурдов. Древнее оружие радостно взвыло, пронзая грязную серую кожу врагов. Все закончилось быстро — на каждую жертву по одному удару. А затем мы пошли дальше — после того как хихикающий и раскачивающийся подобно гнилой ветке на ветру Старый Шлеп нанес несколько стегающих ударов палкой по замершим в лужах крови трупам. Шурды, как и гоблины не забывают ничего и никогда. Старик прожил долгую и тяжелую жизнь, наполненную частыми обидами — и каждую обиду он запомнил накрепко, выпестовал ее в своей темной душе, бережно нанизал их на нить мести. И сейчас настало время срывать бусины… Наши с ним цели удивительно совпали…