Светлая полоска Тьмы
Шрифт:
— Как думаешь, пан сотник, по чью душу они приходили?
— Горло промочить захотелось, вот и зашли, — я подпер потяжелевшую голову рукой, безучастно наблюдая, как кончик моего чуба утонул в пивной лужице.
Ян храпел. Вуйчик, третий десятник, поклевывал носом, изредка вскидываясь и что-то невразумительно бормоча.
— А я так думаю, — зашептал Дрыга, перегнувшись ко мне через стол. — За нами они явились.
— На кой мы им?
— Так из-за нашего пана.
— А он тут каким боком?
— А таким, — Дрыга многозначительно поднял указательный палец. — Люди бают, чернокнижник он и упырь.
— Собаки брешут, а ты слушаешь? Мелят темные людишки всякое. Для них любая пригожая баба — ведьма. И что, всех жечь? Пан наш человек образованный, потому и книг у него много. Только ученые они, а не колдовские.
— Молва сама по себе не пойдет, — он почесал бритый затылок. — Еще везет ему шибко, да и в ратном деле равных не сыскать. Поместье опять же богатое, когда у других недоимки да голод.
— Пан Тарквиновский — хозяин справный. Смердов поборами не душит, как другая шляхта. Денег на шелка и столичные выезды не тратит.
— А бесовское везение? В бою его ни стрела, ни пуля не берет, словно заговоренный он. Да и полк наш, почитай, без потерь из сечи выходит. Потеряем десяток людишек, тогда как другие своих сотнями хоронят.
— Балбес ты, Дрыга. Пан наш — воин отменный и стратег, каких поискать. Построения всякие знает, римские. От ума это, а не от беса.
— Может, и так, — он покивал, но сомнений я его не развеял.
— До ветру мне пора, а то мочи уже нету. Да и засиделись мы. Ты Вуйчика растолкай. Вам еще Яна на себе тащить.
— Ничего, пан сотник, дотащим, не извольте беспокоиться.
Он пихнул Вуйчика в плечо — тот снова вскинулся и дико завращал глазами, хватаясь за саблю. Дрыга принялся его успокаивать. Расплатившись с хозяином, я вышел на улицу.
Ночь была ясная и звездная. Я уже завязывал пояс, когда незнакомый голос за спиной спросил:
— Ты будешь Зигмунд Ковальский, сотник пана Тарквиновского?
— Он самый, — я обернулся к незнакомцу. Что-то тяжелое ударило меня по затылку, отправляя в небытие.
Очнулся я уже на дыбе, когда меня окатили холодной водой. В голове гудело, в горле пересохло. Я с жадностью слизал, стекающие по усам капли, но этого было слишком мало.
Дрыга оказался прав: инквизиторов интересовал пан Тарквиновский. Но чтобы схватить такую значимую особу, как он, необходимы были веские причины, например, свидетельство его старшего офицера.
Меня тянули, жгли, резали, дробили кости. Я не сдавался. Кричал, стенал, говорил что угодно, но только не то, что они хотели. Пан вытащил меня из тьмы наемничества, подарил цель, заставил снова почувствовать себя человеком. Тридцать шесть лет я топтал землю, убивал, творил неправедное. Хватит. Сдохну, так сдохну. В Аду мне самое место, но грех предательства на душу не возьму.
В какой-то момент в допросной появился бенедиктинский монах, которого все называли аббатом. Ряса его была чистой, лицо и руки холеными, на голове поблескивала широкая тонзура. Я с трудом признал в нем Амброзия.
— Спаси, брат, — прошептал я.
— Для того я и здесь, Зигмунд, — ласково сказал он. — Покайся, скажи все, что потребно. Я отпущу твои грехи, чтобы подготовить тебя к жизни вечной на небесах.
— Уж лучше черти в Аду, чем предательство, — прорычал я.
Амброзий еще какое-то время убеждал меня, потом плюнул.
— Гордыня твоя — смертный грех, Зигмунд. Хочешь гореть в геенне огненной — гори, — сказал она на прощанье и вышел вон, оставив меня на поруки палача.
В следующий раз я пришел в себя в полной темноте на куче гнилой соломы. Воняло как из выгребной ямы. Тело мое горело от многочисленных ожогов, порезов и ссадин. Обе ступни и правая кисть были раздроблены. Левый глаз вытек. Уши отрезали. Ногтей и зубов не осталось. Кусок мяса, а не человек. Лучше сдохнуть, чем жить таким. Вокруг, не таясь, бегали крысы. Их мелкие зубы впивались в мою истерзанную плоть. Я пытался отогнать их уцелевшей рукой, но слабость делала мои попытки бесплодными. Понимая, что скоро все кончится, я просто ждал смерти.
Время шло, бред сменялся явью, болезненной и безысходной. В какой-то момент я услышал звук поворачиваемого в замочной скважине ключа. Дверь отворилась. В каземат хлынул призрачный свет. Я зажмурился. После абсолютной темноты крохотный огонек показался мне ярче солнца. Кто-то приблизился ко мне, шорох соломы поведал об этом. Я открыл единственный глаз. Надо мной склонился монах в коричневой рясе с низко надвинутым капюшоном. Из-под него был виден только бритый подбородок. В мертвенно-бледном свете, испускаемом его пальцем, он казался призраком. Я бы удивился, будь у меня на то силы, но их не было.
— Ты пришел за мной, Смерть? — просипел я, да так, что и сам не смог бы разобрать ни слова.
Но он понял и ответил:
— Я не Смерть.
— Тогда зачем пожаловал, нелюдь? Уж не душу ли мою торговать?
— Нет, Зигмунд. Я пришел предупредить тебя.
— О чем?
— Тарквиновский — зло.
Ну да, инквизиторы вместе с Амброзием все уши мне об этом прожужжали, да так, что от них ничего не осталось.
— Вижу, преданность твоя велика, — он вздохнул, — Но настанет день, когда ты поймешь, что я прав, а ты нет. До встречи, Зигмунд.
Он поднялся и направился к двери, вышел, так и не заперев ее. Увы, воспользоваться этим подарком судьбы я уже не мог. Мое сознание ускользало в холодную пустоту. Я летел по туннелю, неведомо куда.
Внезапно все изменилось. Что-то соленое хлынуло мне в рот. Кровь — понял я и попытался вывернуться из чьих-то крепких объятий, чтобы выплюнуть ее.
— Пей, Зигмунд, — приказал пан Станислав. — Это жизнь.
Я сразу подчинился, с командиром не спорят. Неужели людская молва не лгала, как и таинственный "монах" с инквизиторами? Мне по-прежнему не хотелось верить, что мой пан — упырь. Между тем его кровь текла в мое нутро, согревая, укачивая, унося боль. Стало не важно, человек он или вурдалак. В отличии от брата, он не отрекся от меня, не бросил подыхать как собаку. Пришел и спас. Накатил сон — стало спокойно, как в материнской утробе. В том сне я видел пана, он выглядел иначе, но я знал, что это он. Пан что-то шептал мне на неведомом языке. Я понимал, но сразу же забывал. Между нами возникала особая связь, крепче любых человеческих уз.