Светло, синё, разнообразно… (сборник)
Шрифт:
Мама всю жизнь сочиняла стихи, из них множество пропало навсегда – по ее скромности и нашей невнимательности. Личных, заветных стихов ее почти не припомню, а вот на публику, для семейного ли круга, для дружеского ли, и уж, разумеется, для школьной сцены и печати рифмовала она легко и самозабвенно – и заразительно. С ее-то легкой руки пустился во все тяжкие и аз грешный (и не только аз, не только, иные ее ученики и посейчас записные рифмачи, хоть Анатолий в Казани, хоть Николай в Туле). Где-то в семейных анналах хранятся самодельные сборники первых моих стихотворных опытов, главным образом патриотических. Рифмоплетство мое неутомимо побуждалось и двигалось самолюбивым соревнованием с мамой – от второго по десятый класс включительно. Я даже начинал издавать рукодельный журнальчик «Луч» с другом своим Игорем Шелковским, ныне парижским
Я очень любил мамины всякие школьные затеи, вовсю подхватывая инициативы, я видел, как ее любили, и был потрясен – классе в пятом, кажется, – когда Вовка Мефодьев, расшалившись на переменке, вдруг крикнул:
– Атас, Нинушка идет!
Оказалось, такое было у мамы прозвище в ученическом обиходе. Алгебраичка была «вобла», химичка Евгения Семеновна – «эвглена зеленая». А мама, украшение школы, честь ее и гордость, – «Нинушка», не с ласкательным, а с пренебрежительным оттенком. Как обидно мне стало за нее! И ведь крикнул Вовка совершенно без злости, просто выдал вслух обиходную кличку училки, а я и не знал, и потрясся. Оттого и имя Вовкино, вероятно, запомнил на всю жизнь, потому что ничего другого не помню, связанного с ним. У него у самого-то была кличка «Мешок».
Маминой энергией держалась неунывающая школьная жизнь, и директриса, бодрая наша командирша Мария Ивановна Жильцова вовсю поддерживала и участвовала. В школе в половине классов вместо парт стояли деревянные щиты на козлах. Учиться не очень удобно – зато всегда готова сцена, театральные подмостки, стоит лишь составить оные столы впритык друг к другу. На них разыгрывались разные фрагменты и отрывки: «Петя Ростов», «Сцена в корчме» (из «Бориса Годунова»), «Анна Каренина навещает сына». Ко всем праздникам готовились «монтажи» – то есть литературные композиции из песен, стихов и плясок с необходимыми связующими текстами маминого сочинения.
Счастливый путь! Для вас открыты дали!Путь творческих дерзаний и труда!Улыбкою вас провожает Сталин!Вперед ведет Кремлевская звезда!Это был искренний текст. Ни тогда, ни долго после мама не в силах была признать прямую связь между гибелью мужа, ужасом собственной многолетней каторги – и Гением всех времен и народов, рябым людоедом, убивавшим не глядя.
Мама наша – из русской земской интеллигенции. Подвижничество записано было в ее генах двумя поколениями, среди которых общественное всюду предпочиталось личному, гражданские мотивы – лирическим, становиться на горло собственной песне считалось нормой – Маяковский вообще довел дело до крайности:
В поцелуе рук ли, губ ли,В дрожи тела близких мнеКрасный цвет моих республикТоже должен пламенеть.(Хотя, правду сказать, мало ли мы знаем примеров, когда любовные связи разрушались идейными разногласиями? «Любовь Яровая», «Сорок первый»… Жизнь любой абсурд переварит и предъявит как само собой разумеющееся.)
Великая Социалистическая Идея, соблазнившая множество народу на Земле, была нашей маме очень близка своей утвердительной стороной – братством, равенством, гуманизмом, сочувствием к бедным и угнетенным. Другая же непременная сторона – классовая ненависть, пламенно воспетая тем же Маяковским и отлично воплощенная ленинско-сталинской практикой государственного строительства, – совершенно маму не увлекала и ее натуре никак не соответствовала. Единственно, явную нелюбовь, граничащую с омерзением, испытывала она к антисемитам. Евреев среди ее друзей, институтских и лагерных, было немало, и, судя по горячности, с какой она говорила о них, не раз приходилось ей сталкиваться с родимым нашим жидоедством на всех уровнях социальной лесенки.
Что же касается американских империалистов и прочих классовых врагов, то дальше дежурных осуждений, положенных советскому учителю, дело не шло. Мама совершенно лишена была этой хорошо развитой в человечестве способности ненавидеть. И всю свою чудовищную катастрофу пережила она с горестным недоумением, покорно согласившись с извечным русским постулатом, столь удобным для наших тиранов: лес рубят – щепки летят. Не подвергая сомнению необходимость и целесообразность самой этой лесорубки. Очень уж хотелось реального воплощения вековых чаяний. Сколько мечтали, и вот наконец стало возможным – у нас, в Советском Союзе. Никакой эксплуатации, самоотверженный труд. Пусть небогато, зато поровну. Бесплатны образование, медицина. Большие достижения за счет собственного ума и энтузиазма. Никакой национальной или расовой дискриминации. Маяковский, Горький, Шолохов, Дейнека, Пластов, Шостакович, Дунаевский. Бывают, конечно, ошибки. Что ж, социализм – дело не простое. Ведь впервые в истории.
Мало мудрости – много горячей веры в добрые начала. Не знаю, что предпочтительнее.
Однако в 1948 году Главный Педагог затеял еще раз встряхнуть свой послушный народишко, благо одной войны людоеду было мало и надлежало готовиться к следующей, за окончательное первое место в мире, – а чем же его, народишко, лучше всего встряхнуть, как не массовой посадкой? И пошли по всей стране повторные повальные аресты за уже отсиженную «вину» – соответственно и термин появился: «повторники». Как недавно выяснилось, и над мамой навис арест, да чудом миновал: дело ограничилось категорическим отстранением от педагогической работы, а стало быть, и немедленным выселением из помещения школы в двадцать четыре часа. Несчастная наша директриса, сидя на табуретке посреди нашей комнаты, громким голосом объявила нам приговор, и слезы неудержимо лились по ее лицу, и за одно это следовало бы сто раз расстрелять Иосифа Сталина. Интересно, к скольким пожизненным срокам приговорил бы его современный суд в Гааге?
Мама выслушала роковой вердикт с помертвевшим лицом. Но уже сказалась лагерная закалка: хошь не хошь, а держать удар надо – двое детей на руках. Ну и Малоярославец, конечно, не отшатнулся. Родительница одной из ее учениц нашла ей работу, другая – пустила в свой дом жить за бесплатно: учетчица в швейном цеху много не зарабатывала. Ах, золотой человек Лариса Федоровна Чирикова, городская библиотекарша – она нас спасла, приютила, вечная ей память и благодарность. Как и мужу ее, Павлу Осиповичу Шлякову, согласившемуся терпеть бесплатных постояльцев. Ведь и сами-то хозяева наши жили, с трудом сводя концы с концами. Велика ли зарплата библиотекаря, да своих мальчишек двое, да муж к тому же однорукий инвалид. Правда, Палосич одной этой своей правой рукой тащил и хозяйство, и огород, и рыбалку с охотой – как и четырехрукий бы не сумел. Это было одно загляденье смотреть, как он, например, мощно косил. Или копал. Или закуривал. Или на велосипеде катил. Кисть его руки была широка и узловата и приятно пахла махоркой. Вечная память.
Ну и родня московская, разумеется, помогала, как могла, иначе не выжили бы.
Летом как-то готовилась на керосинке пустая лапша на постном масле. И зашла на наш двор тетка с дочкой – погорельцы. Помогите, сколько можете. Нашли у кого просить. Ну налили по тарелке скудной нашей лапши, сели, едят. Хлебнула тетка раз, другой, да и спрашивает: нет ли соли? Забыла мама лапшу посолить. Ой, ну конечно, конечно, вот, пожалуйста. А я стою в стороне и смотрю неприязненно: еще и соли им, видите ли.
На тетке запомнился новенький клеенчатый фартук. Видать, все, что осталось от гардероба.
Полуголодное наше существование завершилось с переездом в Туркмению: мама завербовалась на строительство Главного туркменского канала [2] и увезла меня в город Ташауз, где располагалась главная контора Великой Стройки с плановым отделом: новый шаг в маминой карьере.
Сестра осталась учиться в Московском медицинском на попечении тетушек, а мы с мамой неделю добирались до Ташауза, на последнем этапе – в теплушке товарняка, пассажирские поезда пошли позже. В Чарджоу на пристанционном базаре разжились мы на пятерку арбузом, дыней и двумя огромными чебуреками. Это был царский пир! Мы едва управились с половиной этой вкуснятины, и я чуть не плакал, когда пришлось недоеденное так и оставить на скамейке, потому что не в чем было везти эту сочащуюся сладость.
2
В 1950 году на мысе Тахиаташ и прилежащих территориях стали возводиться лагерные бараки будущих строителей Главного туркменского канала, который должен был соединить Амударью с Каспийским морем, орошая по дороге пески Каракумов. Этот бредовый проект рухнул со смертью его автора.