Светло, синё, разнообразно… (сборник)
Шрифт:
Насытившись, можно взяться и за чубуки. Беремся. Ну-с, и как бывало: Бродский… Самойлов… Щербаков… пуфф! пуфф!.. Лимонов… Каспаров… Касьянов…
– А как тебе Димыч, наша с Дашкевичем опера «Ревизор»?
Тут Димыч сделал круглые глаза и, заговорщицки наклонившись, доверительно:
– Эта штука посильнее «Фауста» Гёте! – и, потирая руки, засмеялся, довольный…
Вспышки памяти
Димыч аспирант. Уже муж своей жены Ларисы, которая еще студентка. Димыч принимает у нее экзамен и потому особенно пристрастен (люди смотрят). Потом рассказывает:
– И
Димыч сладострастник-мазохист. Он научил любимого спаниеля Арто вылизывать ему пятки. Тот тоже сладострастник. Оба стонали от наслаждения. Затем, когда подрос внук Димыч Второй, дед обучил его массажу спины. Правда, теперь стонал один мазохист, а массажист, главным образом, кряхтел. Обоих связывала еще любовь к писательству и музыке. Внук с младенческих лет исписывал тонны бумаги приключениями собственноручно изобретенных героев с иллюстрациями, – по сути, это были нескончаемые комиксы, и взрослый писатель, не жалея времени, часами тарахтел на старой машинке, переводя каракули внука в настоящие печатные тексты, правя по ходу дела орфографию, а в пунктуации он и сам был не силен. Дошло дело до того, что в шестом, что ли, классе Димыч Второй серьезно сказал:
– Спасибо тебе, дедушка, что ты сделал меня писателем.
Димыч гуляет со мной по окраине Тамбова с целью искупаться в озере. Он что-то мне толкует о статье в «Литературке», подходим к воде, он все говорит и, говоря, разоблачается до трусов, и я то же самое, но я иду в воду, а он, не переставая говорить, опускается ждать меня на травку, а я иду все дальше от него, погружаясь в речку, и он поневоле повышает голос, а я все дальше, а он все громче, о «Литературке», и я наконец с криком «Подожди, я сейчас!» ныряю и долго-долго плыву под водой, гадая, продолжит он прерванную фразу, когда я вынырну, или нет. Нет, не продолжил. Потому что я вынырнул так далеко, что он бы не докричался.
Мы с ним пошли прогуляться по Тамбову в пасмурный день. Сыро, промозгло, айда в кино. И целый день ходили из кино в кино, выбирая боевики покруче. Первое место по количеству трупов занял какой-то японский кошмар, последнее – «Три дня Кондора» с Робертом Рэдфордом: трупов оказалось всего штук десять, зато каков сюжет! какова драматургия! каков Рэдфорд!
Я в этом опусе, наверное, многое упустил, да простят мне родные-близкие-друзья. Так вот, написал я то, что написал, потому что приспичило мне. И метод избрал я для этого – «как Бог на душу положит». Вы скажете: «Немного же Он тебе на душу положил» или «Не намного же хватило твоей души». Вы будете правы. Для близкого друга, такого, каким был Димыч для меня, вроде бы можно было присесть за письменный стол и поосновательнее, чем просто потому, что приспичило. Что ж, еще не вечер. Глядишь, и присяду. Но ведь куда денешься от внезапного, почти тоскливого желания вот-вот взять и залпом вспомнить, и тут же, не думая о композиции, залпом же и записать, следуя чувству, воскрешающему кадры воспоминаний в произвольном порядке независимо от содержательности (писательство) и незначительности (пельмени).
Последнее время Димыч любил горестно приговаривать: «Умер Максим, да и хрен с ним». Ну как же, хрен. Не хрен никакой. Недавно сестра мне пишет: «Все чаще и чаще вспоминаю Димыча. Оказывается, до чего родной человек и как его не хватает». Вот ведь: «оказывается». А с течением времени много чего «окажется». И не только «большое» видится на расстоянии. И не только о Димыче речь.
Июль-сентябрь 2007
Песни надо писать
О Булате есть роскошный анекдот, тем более удивительный, что является истинной правдой. Проверено.
Ехал он в лифте с соседом, автором многочисленных популярных песенных текстов, вроде «Комсомольцы-добровольцы», и тот все жаловался на свои проблемы – с дачей, с машиной, с квартирой…
– Послушай, – не выдержал Булат, – скажи: откуда это все берется? Дачи, машины…
Сосед похлопал его по плечу:
– Песни надо писать, старик. Песни.
В конечном итоге оно и произошло: песни Булата заработали ему и дачу, и машину, хотя, конечно, попозже, чем песни соседа, – те окупались быстрее.
Я вообще как-то так все время болел за булатовское благополучие. Ну почему? Почему вон тот, и тот, и этот, все моложе Булата и не воевал никто – а у них уже всё есть, а у него почти ничего? Хотя он такой же знаменитый, а то и боле? Так и хотелось – «отнять и поделить». Или чтобы сами отступились: мол, он больше заслужил, сначала – ему. Как было бы красиво!
Есть время постсоветское, есть время поствысоцкое. Один такой поствысоцкий певец, сочинитель своих песен, как-то похвалился: ну какой я бард? Я – стадионы держу.
На Булата, думаю, и два стадиона бы пришли, да он-то этого не искал. Его зал – человек двести-триста. Зато и общение, разговор идет совсем не тот, не стадионный. Одно дело – во сто тысяч глоток орать: «Спартак» чемпион!!! (тоже, конечно, свой восторг), – другое: поговорить по душам, о Шиллере, о славе, о любви…
– Понимаешь, старик, разные разговоры, – сказал бы я этому пост-Высоцкому. – Ну и стишки тоже… сравнивать не будем.
Похоже, я присутствовал как при абсолютно бесславном выступлении маэстро, так и при наивысшем пике народной признательности ему.
Было дело под городом Роскильдом (Дания), где проходил ежегодный рок-фестиваль скандинавской молодежи. Среди нескольких огромных шатров-шапито, мест на триста каждый, были и мы, Окуджава и Ким, русские барды.
В десяти шагах от нас неистовствовала полная поляна джинсовых панков под звуки английского ансамбля, весьма похожие на тугие удары пневматического молота в кузнечном цеху, кующем танки.
Внутри нашего шатра по всему периметру шли столики, за которыми публика угощалась пивом, галдя во всю мочь. На сцену не обращал внимания никто. А на ней стоял Окуджава.
Он стоял и с тоской взирал на пустое пространство зрительного зала, ехидно подчеркнутое десятком любителей, примчавшихся из Копенгагена послушать Булата. Дождавшись крохотной паузы в общем громе и галдеже, он вздохнул и завел:
– Виноградную косточку в теплую землю зарою…
Слыхать-то его было слышно: техника у них нечего и говорить какая, да лучше бы и не слыхать: когда поет Булат, нужна чуткая тишина, а тут… Словом, Булат поет, а сам поглядывает в мою сторону с выражением Анны Карениной уже из-под паровоза: дескать, где я, что со мной?..