Светлое будущее

Зиновьев Александр Александрович

— Ну поясни хотя бы примерно, чтобы я смог увидеть, — сказал я.

— Это тривиально, — сказал Антон. — Я не понимаю, почему ты не видишь сам. У тебя же голова на десятерых. Возьми любое значительное учреждение и посмотри на структуру коллектива людей. И посмотри, что в этой структуре идет от интересов дела, а что от чего-то другого. Сектора, отделы, институты... Что тут обусловлено законами физики, биологии, языка и т. п., которые призвана изучать наука? Ничего. Интересы управления? Конечно! А что это такое? Дело? Это и есть социальная жизнь, как таковая. А раздутые штаты — это от того же базиса?? А лень? А халтура? А безответственность? Даже твои производительные силы испытывают определяющее влияние законов социальности. Проследи состояние и эволюцию нашей промышленности, и ты найдешь на всем их печать. Даже космические полеты продиктованы ими, а не потребностями производства. Я уж не говорю о таких вещах, как чудовищный паразитизм большой части населения, низкая производительность труда, прикрепление населения и т. д. А возьми

всю сферу культуры. Что ты высосешь из того, что у нас — общественная собственность на средства производства, нет эксплуататорских классов и т. п.? А пойди путем, о котором я тебе твержу столько лет, и все становится прозрачно ясным. И с точки зрения механизмов. Шестьдесят тысяч бездарных и среднеспособных писателей, неплохо живущих при этом строе, поддерживаемые мощным партийно-государственным аппаратом, тоже неплохо устроившимся, сломают шею любой попытке создать правдивую и талантливую литературу. С Солженицыным расправились главным образом не потому, что он разоблачал, а потому, что он талантливо делал это. И по содержанию. Есть человеческие проблемы, возникающие в силу наличия в обществе актуально действующей системы нравственности, и проблемы, возникающие в силу отсутствия таковой. Лишь первые образуют основу духовно великой литературы. Донос, измена, предательство, обман и т. п., например, не рождают проблем, достойных быть проблемами великого искусства, в обществе, в котором нравственность не образует социально значимого механизма. Великое искусство есть порождение нравственной цивилизации, есть одно из ее средств. Потому у нас нет и не может быть великого духовного искусства. Мы можем заставить всю страну плясать, кататься на коньках, петь в хоре. Но мы не допустим, чтобы у нас появлялись великие писатели типа Достоевского и Толстого. Да что говорить. Фактов в избытке. Они сами просятся в науку. А мы всеми средствами отбиваемся от них.

НОВОСТИ

Пришли Сериков, Новиков и Светка. Рассказали о ходе дел над книгой. Оказывается, дела идут как следует. И даже лучше. Так что мое отсутствие сказывается благотворно. Потом они рассказали последние новости и сплетни. У Сидорова из сектора этики украли дубленку. У Китаевой ревизия обнаружила махинации на тысячу рублей с профсоюзными марками. Институт кипит. Китаева в институте больше двадцати лет. Старый член партии. Начальство хочет ее спасти как ценного работника (как стукача?), а низы требуют крови. Приехала делегация из Югославии. Очень хотели встретиться со мной. Тваржинская усмотрела в этом криминал, ибо югославы, как известно, все ревизионисты. Карасева опять не выпустили за границу на симпозиум, а там из- за этого был маленький скандальчик. Новый ученый секретарь задергал институт бумажной формалистикой. Начинают копать иод диаматчиков, ищут позитивистские шатания. В общем, маразм крепчает. Все уверены в том, что я пройду в членкоры. Поговаривают о том, что пора наш отдел превращать в самостоятельный институт.

— И устроить погром, как у социологов, — смеюсь я. — Надо сначала пару коллективных книжек выпустить серьезных, несколько сборников и индивидуальных монографий. Года через два можно будет и об институте вопрос поставить.

Потом рассказали мне последние анекдоты. И все — о съезде. Приходит ребенок из детского сада, плачет, говорит, что больше туда не пойдет. Почему, спрашивают его. А потому, говорит, что воспитательница нас все время пугает: съест капеесес, съест капеесес! Или такой: при входе во Дворец съездов люди спрашивают у делегатов, нет ли лишних билетиков. Зачем вам, удивляются делегаты. А тут комедию смешную показывают, говорят люди.

А вот отгадай, — говорит Новиков, — что это такое...

Он двигает рукой сверху вниз и чмокает губами. Я, конечно, не знаю...

— Это прибытие партийно-правительственной делегации.

А Сериков прочитал стихотворение:

Обижается народ: Мало партия дает. Наша партия не б...ь, Чтобы каждому давать!

В общем, было очень весело. После того как они ушли, заявился Дима. Привез ужасно много еды и подробнейший отчет о процессе Хлебникова. Тот отделался пустяками: всего пять лет. Разговорились о диссидентах вообще и пришли к единодушному заключению: советское диссидентство теоретически выделяется из общего либерализма лишь степенью своего негативного отношения к советской реальности, а не продуманностью некоей позитивной программы преобразований. Зато полностью разошлись в оценке их практической деятельности. Дима возвел их в ранг героев, а я сказал, что они — спекулянты на ситуации определенного рода, что они думают не столько об обществе, сколько об удовлетворении своего тщеславия. Дима сказал, что думать так — пошлость. Однако разумных аргументов Дима не привел. Конечно, среди них есть героические личности. Но не они определяют общую картину. Дима сказал, что, если даже у них тысяча человек

будут прохвосты и лишь один — герой, все равно этот один придаст целому героическую окраску. Я этого понять не мог. И мы стали говорить о каких-то пустяках.

ВО ИМЯ НАРОДА

— Трудиться и жертвовать собой, — говорит Сашка. — А ради чего? Во имя народа, говоришь? Народу служить? Демагогия это, и ты сам прекрасно знаешь.

Сталин со своей бандой творил мерзости во имя народа. И сотни тысяч его подручных убивали и терзали людей во имя народа. И нынешние сотни тысяч хапуг и карьеристов творят во имя народа.

— Не все же хапуги и карьеристы.

— Не все. А много ли ты среди своих знакомых назовешь людей иного рода? А ты спроси их, во имя чего они такие? А что такое народ? Население?

— Нет, конечно, не население. Народ — категория социальная. Видишь ли...

— Вижу. В прошлом веке это еще имело смысл. А теперь не то. Рабочие? Крестьяне? Уборщицы? Солдаты? Канцелярские служащие? Студенты? Учителя? Где он, твой народ, как социальная категория?! Те, кто хуже всех живет? Хорошенькая категория! Чем рабочие хуже живут, чем дядя Антон? Ты сам писал, что уровень жизни больших масс населения определяется характером социального строя общества. Правда, ты писал, что у нас высокий уровень, растущий и перерастающий. Хотел бы я знать, ты это написал после того, как за картошкой сходил или до этого?! Солженицын прав: надо в корне менять всю систему наших понятий, оценок и целевых установок. Требование свободы слова — реальность. Долой цензуру — реальность. Свобода эмиграции — реальность. Гласность — реальность. А это все нечто иное, чем «во имя народа». Думаю, что и «народу» от этого будет лучше. Правда, те, кто такие требования выдвигает, душатся от имени «народа», во имя «народа» и силами самого «народа». А работа во имя Общества, Государства, Партии есть просто циничный карьеризм или тупость.

— Ты сам все понимаешь. О чем же говорить?! Мое мнение для тебя — нудная холуйская философия. Чего же ты хочешь?

— Не знаю. Не знаю. И потому злюсь. Окончу университет. А дальше что?

— Хотя бы просто жить, как все живут.

— Просто жить у нас нельзя. А жить как все — значит изворачиваться, толкаться и пролезать. Ты пробовал когда-нибудь просто пожить? Не считая санаториев, конечно? У нас нельзя жить не функционируя. Чтобы «просто жить», нужна некоторая независимость человека от общества. Свобода жить по своему усмотрению нужна. Пусть в рамках права и морали, но до некоторой степени независимо от коллектива, к которому ты прикреплен.

— Ну не всегда же ты к нему прикреплен.

— Всегда. Даже в постели. Даже в туалете. Он незримо держит тебя под своим постоянным контролем.

— Такую независимость надо завоевать.

— Как? Делать карьеру? Это же не независимость. Становиться гением и обретать известность? Не всякому дано. А если ты средний заурядный человек?

— И что же ты все-таки предполагаешь делать?

— Точно не знаю. Ориентировочно — попробую на несколько лет податься на какую-нибудь стройку. Допустим — на БАМ.

— Ты с ума сошел!

— Для других — это подвиг, а для своего сына — сумасшествие? Это нечестно. Ладно, не бойся. Я действительно пока еще не сошел с ума.

Разговор этот меня сильно расстроил. И не перспективой Сашкиной судьбы. Он парень крепкий, выстоит. А самим содержанием проблемы. Принято думать, что наша идеологическая пропаганда — пустое дело. Мол, всем известно, что это брехня, не имеющая никаких существенных последствий по ее содержанию. Мол, собака лает — ветер относит. Но это — глубочайшее заблуждение. Это только так кажется, что наша идеология оставляет души людей нейтральными или вселяет в них скептицизм и презрение. Есть формальный аппарат действия идеологии на человеческие души, не зависящий от конкретности ее содержания. Сам факт ее существования и способ воздействия. Этот аппарат совершенно неуловимыми путями плетет в человеческом сознании тончайшую сеточку, в которой затем бьется и трепещется зародившееся человеческое «я». И когда это «я» созревает, бывает уже поздно. Оно оказывается плотно опутанным этой незримой сетью идеологии. Требуются исключительные обстоятельства, чтобы разорвать ее или не допустить ее появления в твоей душе. Это дано немногим. Сашка хотя и рыпается, но уже попал в эту сеть. И не вырвется из нее, я это чувствую, никогда. Это, пожалуй, к лучшему. В гении он не выйдет. А в диссиденты не стоит труда выходить. Тоже скучно.

ТРАДИЦИЯ И СИСТЕМА

Пришли Ступак, Никифоров и еще одна наша молодая и младшая сотрудница. Принесли бутылку коньяку. И мы ее тут же выдули. Рассказали о новой системе прохождения монографий и сборников и о новой системе защиты и подготовки диссертаций.

— Ого, — сказал я. — Теперь на паршивую брошюрку надо убить лет пять, как минимум, а диссертацию защитить практически немыслимо.