Светозары
Шрифт:
Березы приближались. До них оставались считанные метры. Я лишь на миг представил, как вот сейчас быки бешено ринутся под деревья, от брички останутся щепки, а от нас… Ванька кошкой вскарабкался на верхнюю дробину.
— За мной! Прыгай! — орал он нам с Васильком.
Сам прыгнул первый, закувыркался по земле. Вскочил, кинулся следом, пытаясь догнать и остановить быков. Да где ж там!
Я успел добраться лишь до верхней дробины. Лег на нее животом, обвил руками и ногами. Надо было как-то оттолкнуться, чтобы прыгнуть в сторону, не попасть под колеса. Но прыгнуть я не успел. Дробину вместе со мной рвануло и сбросило на
Заломив в ярме шеи, хрипели упавшие быки. Василек ничком лежал на дне брички, уцепившись за грядки побелевшими руками. Я заскочил к нему, попытался поднять. Но он держался мертвой хваткой. И лишь когда подоспел на помощь Ванька, нам вдвоем насилу удалось разжать его пальцы. Потом мы с трудом высвободили быков.
И удивительно: все остались живы-здоровы! Я лишь ушиб левую коленку, но поначалу вгорячах даже не заметил этого. Василек разбил нос и губы. А Ванька-шалопут, везучий человек, обошелся без единой царапины.
Раскурочили только бричку. Потому братья и не возили после обеда сено, — как указано в моих записях, — и заработали всего по одному трудодню.
Из своей замызганной книжицы я выписываю трудодни столбцами под каждой фамилией. Не густо нынче их у братьев Гайдабуров, особенно у Ваньки-шалопута, которого отец несколько раз «штрафовал» за невыход на работу и разные хулиганские проделки, — то есть срезал по нескольку заработанных трудодней.
Я механически выписываю цифры, а где-то в подсознании возникает досадливая догадка: «А ведь это он растерялся и оплошал тогда, не успел вовремя спрыгнуть с верхней дробины, когда быки подбежали уже к самым березам. Хорошо еще, что все обошлось благополучно…» «Он» — это мой двойник. Мне часто представляется, что на одной из планет, в точности похожей на нашу землю, живет и здравствует точно такой же парнишка, как я. Он не только как две капли воды похож на меня внешне, но в одно и то же время и делает, и думает, и говорит, и чувствует так же, как я в данное мгновение. Он повторяет меня буквально во всем, — в каждом шаге, в каждом малейшем движении. Вот я сейчас сижу в конторе и составляю отчет. Значит, и мой двойник на своей планете сидит сейчас в точно такой, как наша, конторе и подсчитывает заработанные трудодни точно таким же конопатым балбесам, каковыми являются мои закадычные дружки братья Гайдабуры.
Иногда мой двойник представляется мне так реально и явственно, что хочется на него свалить вину за свои промахи и ошибки. Кажется, вот я бы сделал тут так, но раз мой двойник делает это совсем по-другому, значит, и я невольно вынужден — нравится мне или нет, — поступать и делать точно так же.
Чертовщина какая-то! Я с горечью начинаю догадываться о своей ненормальности. Ну, действительно: почему я не такой, как все люди? Кто из мальчишек влюблялся в детском возрасте, когда еще, как говорят, материно молоко на губах не обсохло? Вряд ли такие найдутся. Я же самым натуральным образом втюрился в детстве во взрослую девку Тамарку Иванову.
Или другое взять. Какой дурак вздумает разговаривать с лошадьми, коровами, даже с какими-нибудь задрипанными степными цветочками? Скажи кому — засмеют! Я же лишь недавно, взрослея, перестал жаловаться на судьбу или, наоборот,
Ну, стишки, которые я до сих пор тайком пописываю, это другое дело. Я знал уже, что есть люди, которые занимаются этим странным делом всю жизнь и даже деньги за стихи получают.
Или взять эту затею со своим двойником. И ведь зною, что глупость, засорение мозгов, а отказаться не могу. Неужели и двойник мой такой же дурак, как я? А может, наоборот, он дурак, а я нормальный, но вынужден делать разные глупости, поскольку полностью его копирую.
Ну, а как у других людей, у других мальчишек? Может, и у них есть подобные вывихи, — чужая душа, говорят, потемки, — только никто никогда не признается в этом, так же, как вот и я оберегаю свои причуды от постороннего вмешательства.
В конторе скучно и одиноко. В пыльное оконное стекло бьются прилипчивые осенние мухи. Иногда только нарушит однообразие телефон. Этот черный ящичек, висящий на стене, кажется мне живым существом, каким-то злым и ехидным зверьком. В самый неожиданный миг, будто насмехаясь надо мной, он вдруг заливается звонкой трелью, и я не могу к этому привыкнуть, — всякий раз пугаюсь и вздрагиваю. Потом вскакиваю из-за стола, хватаю трубку, словно секунда промедления решает мою или чью-то другую судьбу.
— Алле! Алле!
В трубке что-то трещит, завывает, щелкает. Наконец издалека, как из-под земли, доносится глухой неразборчивый голос. Я «аллекаю», надрываю горло, и в трубке начинают проявляться слова, которые можно уже понять.
Звонят чаще всего из центральной колхозной конторы, но случаются звонки и из райцентра.
Как-то утром позвонил председатель колхоза Глиевой.
— Учетчик? Где там твой начальник? Дай-ка мне Гайдабуру! — донеслось до меня сквозь треск и противное повизгивание.
Я сказал, что бригадир вместе с бабами возит с поля к ферме солому.
— Так-таки сам и возит? — усомнился Глиевой. — Правду говорят: дурная голова ни ногам, ни рукам покою не дает. Ну да ладно. Найди-ка там сводку — сколько ваша бригада заложила силоса?
Я назвал цифру, которую помнил наизусть.
— Забудь эту цифру! — строго приказал Глиевой. — Вы заложили силоса… — и назвал цифру, вдвое больше реальной. — Передай бригадиру, что если будут интересоваться, звонить из района, пусть всем называет цифру, которую я сказал. Наш колхоз заложил силоса больше всех в районе, понятно? А то из-за этого показателя можем упустить переходящее знамя.
Я засомневался, подражая дяде Якову: что будем делать, если, мол, приедут с проверкой?
— Молчать! — заревела трубка. — Зелен еще рассуждать! Жди, счас к тебе приедут, начнут раскапывать силосные ямы и вешать силос на аптекарских весах! Сполняй, што приказано, да поменьше трепись!
Председатель повесил трубку. Да, взвешивать силос, конечно, никто не будет, но как опять расстроится дядя Яков! Но может он привыкнуть к такому. «Шо малое дите», — говорит о нем жена, тетка Мотря.
Даже мне, по натуре робкому и застенчивому, начинает казаться, что бригадир слишком робок и с односельчанами, и с начальством. Все на честность да на сознательность напирает, словно уже теперь живет в коммунизме, о котором страстно мечтает и часто говорит. И мне жалко его, могучего кузнеца дядю Якова Гайдабуру.