Свидание с морем
Шрифт:
Самых дисциплинированных пионеров Андрей Геннадиевич назначил в хлеборезку: резать и выдавать хлеб.
После ужина вымыли столовую начисто, сдали дежурство Дине Еремеевне и получили от неё отметку «отлично», несмотря на перемывание посуды. Докторша сказала, что с первого раза ни у кого ещё чисто не получалось, все перемывают. Бывало, что хорошо мыли тарелки, но уж стаканы — никогда.
Домой пришли поздно, кончалась уже массовка для малышей.
Кое-кто переоделся и побежал на массовку для старших — хлеборезы, подметальщики и убиральщики столов. Посудомои так устали, что никто на массовку не пошёл. Кто повалился на койку с книжкой, а кто и вообще сразу лёг спать.
Игорь писал маме письмо с отчётом за прошедшую неделю.
«... А ещё, — писал он, — у нас была дискуссия о подвиге. Мы решили, что подвиг бывает не всегда правильный. Если ты обзовёшь, кто сильнее тебя, подерёшься с ним и даже победишь, — это не правильный подвиг. Храбрость, когда ты думаешь, только чтобы поднять свой авторитет среди ребят, — это тоже не подвиг и не нужна никому. Одна девочка сказала, что храбрость — это когда для всех. И Андрей Геннадиевич её похвалил. А ещё был ужасный случай. В воскресенье к Ире Новгородцевой, которую никто у нас не любит, приехала мама. Ира ей пожаловалась, что её голую выгоняют на зарядку, заставляют мыть полы, подметать землю и убирать мусор после других, заставляют ходить в строю в ногу, да ещё ругают и не дают спать, когда хочется. Ирина мама возмутилась и стала кричать на вожатого и махать руками. Андрей Геннадиевич ничего ей не сказал, повернулся и ушёл. Тогда Ирина мама стала на нас кричать, называть нас трусами, подхалимами и подлизами. Так сильно кричала, что нам было страшно, а некоторые девочки заплакали. Она покричала, покричала, схватила свою дочку и уехала из лагеря. Мы не жалеем, потому что Ира была очень капризная, приставучая и попрошайка, чтобы за неё делали. А ещё у нас была беседа-диспут под названием «Расскажи мне обо мне». Ребята обсуждали каждого человека. Говорили всё прямо, что друг о друге думают. Некоторым пришлось покраснеть за свои поступки. Но обижаться было нельзя, такое условие. Андрей Геннадиевич в конце беседы-диспута объяснил, что все наши недостатки временные и мы от них всех избавимся, если будем хорошо себя вести, отлично учиться и всерьёз уважать себя и других. Но если будешь уважать только себя, тогда никаких недостатков не исправишь. Я решил всех уважать, чтобы исправить свои недостатки, но это трудно, потому что не все ещё такие хорошие, чтобы их всегда уважать. Хорошо бы, они все исправились, чтобы легче было их уважать. А ещё мы проводили у костра вечер загадок и сказок. Знаешь, мамочка, у костра сказки становятся какими-то другими, не такими, когда сам читаешь, и если страшное место, то страшно по-настоящему, а вокруг темнота и деревья, из-за которых может выскочить что-нибудь лохматое, кривоногое, на голове рога, а на носу шишка. Потом загадывали загадки, и было смешно. Про праздник Нептуна я тебе уже написал. А ещё мы сегодня дежурили по столовой, проявили себя хорошо, заведующая столовой Галина Васильевна сказала, что за всю смену ещё не было таких старательных дежурных. Я стараюсь и веду себя примерно, ни с кем не враждую и не дерусь, помогаю маленьким. Один раз проходил мимо пятнадцатого отряда, вижу: лежит камень у них на веранде. Я его убрал. Здоровье у меня хорошее, в медчасти ни разу не был, кроме осмотров.
Кормят нас вкусно и сытно, ты бы посмотрела, сколько остатков мы отнесли во время дежурства в бак для свинок.
Погода стоит всё время солнечная и прекрасная...»
«Что бы ещё написать?» — задумался Игорь.
На третьем листочке оставалось место.
Думал, думал, уронил ручку на пол, голову уронил на подушку — и заснул.
Потом кто-то растолкал его, велел раздеться. Игорь разлепил сонные глаза, разделся, залез под одеяло и стал спать дальше.
Глава тринадцатая
Игорь не имел привычки бросаться первым, всех расталкивая локтями, чтобы занять лучшее место. Ему остался маленький шаткий пенёк в углу. Работать, сидя на нём, было очень неудобно. Игорь вышел из мастерской и уселся на краю сцены, свесив ноги.
Лицо танцовщицы показалось ему уже готовым. Выражение на нём получилось слишком суровое, как бы не заинтересованное в окружающей жизни, но Игорь опасался подправлять, пусть так. Стал обрабатывать шею и выделять подбородок. Увлёкся и ничего вокруг себя не замечал.
Почувствовал, что дышат около правого уха.
Поднял голову.
Лицо Ларисы было так близко, как ещё никогда.
— Зачем она так строго смотрит? — спросила Лариса.
— Ну, не знаю. Так получилось, — сказал он. — Ты тоже строго смотришь. Три дня к тебе не подойти.
— Я подхожу сама, — ответила она. — И отхожу, между прочим, тоже по своему желанию.
Он опустил глаза и опять принялся резать, осторожно снимая каждый раз по тонюсенькой, прозрачной стружечке.
— Ты обиделся? — спросила Лариса.
— Сейчас нет, — мотнул он головой. — Когда ты рядом, чего же обижаться?
Лариса тоже села на край сцены, свесив ноги.
— Вот ещё морока на мою голову, — тихо проговорила она.
— Какая морока?
— Да уж такая... Валентина Алексеевна хочет поставить к прощальному концерту мексиканский танец. Парный, конечно. Буду танцевать с Долиным. А у него никакого чувства, кривляется, как клоун. Пытается показать, что шутит, а на самом деле просто не может по-настоящему.
— Ты его научи.
— Если в человеке от природы не заложено, разве научишь? Это не строем в ногу ходить, это танец, форма самовыражения, — употребила она умное слово.
— Ну, если так, — подумал Игорь, — пусть он самовыражается по-своему, а ты по-своему, и что-нибудь получится.
— Что-нибудь — это не то, это — что-нибудь... — Её лицо снова приблизилось. — Тебе... раньше... нравилась девочка?
— Так, чтобы очень нравилась, никогда раньше не было. — Он продолжал резать. — Сам на себя удивляюсь, почему всё время думаю о тебе. Становится просто смешно. На дежурстве в столовой и то думал. Мою тарелку и думаю: из неё ты будешь есть. Заставляю себя думать о другом, а потом вижу, что снова думаю о тебе.
— А что ты обо мне думаешь?
— Разные вещи, всё перевспоминать трудно... Ну, а под конец всегда одно: хорошо бы тебя увидеть.
Лариса сказала:
— Допустим, увидел. Ну, а потом что?
— Что-нибудь хорошее. Вот, говорю с тобой. Если будет опасность или нападение, я тебя спасу. Никому не дам тебя обидеть. Что попросишь — сделаю... Без своей грамоты ты из лагеря не уедешь, помни это.
— Ты меня любишь?
Пришлось положить резец, потому что рука вдруг задрожала.
Он сидел, уставившись немигающими глазами на лицо танцовщицы, суровое и отрешённое от насущных вопросов и сует жизни.
— Что же ты молчишь?
— Не знаю, что ответить... Я это слово теперь совсем не понимаю, — сказал Игорь. — Обманное какое-то слово, ненадёжное. Я и раньше удивлялся, как это можно любить маму, а потом любить собаку Динку, а потом жареную картошку. Или мороженое. Я даже в школе один раз с учительницей поспорил, что про маму надо говорить «я люблю», а про мороженое — «мне нравится». Но учительница стала приводить примеры из стихов Пушкина, что можно любить и пищу, и зверей, и явления природы, и даже дым и гром. В общем, все так говорят, сам Пушкин так говорит, и не пытайся казаться умнее других. Для нашей учительницы самое главное, чтобы никто не был умнее других. Ну, раз все так говорят, я тоже стал так говорить: люблю мороженое, люблю абрикосы, люблю по перилам кататься, собачку люблю, маму с папой люблю. Вот... А про тебя не могу так сказать. Ты особенная, я ни к кому так не относился. В столовой меня сегодня спросили: «Ты арбуз любишь?» Я сказал: «Люблю». И ты спрашиваешь: «Ты меня любишь?» Что ответить? Не знаешь, есть какое-нибудь другое слово?
— Не знаю, — шепнула Лариса. — Не знаю, не знаю, не знаю... Я только знаю, что я о тебе три дня всё время думаю. Я тебя люблю, и при чём тут всякие арбузы в столовой...
Она ткнулась лицом ему в грудь. Игорь почувствовал, что рубашка намокает. Положил руку на её согнутую спину. Было очень жалко и печально, что Лариса плачет.
— Почему ты плачешь, разве тебе плохо? — спросил он.
— Да, плохо, — сказала она в рубашку. — Я готовлю танец к прощальному концерту. Он будет через десять дней.