Свидание у Сциллы
Шрифт:
Страшное осознание себя самого только начиналось. В лагере я подтвердил, что застрелил немца по предусмотренному сценарию, даже сочинил разговор между нами. Солдат не поверил мне, и пришлось выстрелить дважды. Никаких проблем, более того, стреляя в боша, я смотрел ему в глаза. Командир отряда, казалось, сомневался в моей версии, однако протянул руку и поздравил меня. На рассвете, сказал командир, мы узнаем, какое значение придают немцы этой акции. Ответные меры маловероятны, но осторожность не помешает. Он приказал удвоить посты, потушить огни и соблюдать тишину. По дороге к месту нашего обитания мной вновь овладел страх: ведь я врал, не раздумывая о последствиях. А если немец жив? А если он упал только для того, чтобы укрыться от пуль? Уже завтра выплывет наружу моя ложь и откроется горькая правда. В полуобморочном состоянии я стрелял хуже, чем самый плохой охотник. Не будет ни ответных мер, ни репрессий со стороны немцев. Партизаны очень быстро догадаются, что я солгал. Вся эта история могла вызвать только насмешки, но охватившая меня злоба подсказывала, что реабилитировать себя я смогу, лишь снова встретившись со смертью. Если моя ложь не будет раскрыта, меня признают боеспособным, дадут оружие и пошлют убивать. Но теперь я знал, что не способен на это. Я откажусь, и мне придется объясниться и сознаться во всем. Меня выведут на чистую воду. Тогда бесчестье неизбежно. Меня сочтут трусом, что даже хуже предательства.
Не зная, в какую бездну я упал, Пьер и Симон мечтали проявить такую же смелость. Я не стал повторять им того, что наврал партизанам, но когда мы остались в доме одни, охладил их пыл. Я объяснил, что потрясен своим первым опытом. Нет ничего страшнее решения убить. Возвращаясь в лагерь, я размышлял об этом негуманном, зверском поступке и пришел к выводу, что не смогу снова пойти на это. Я тщетно пытался сознаться, что у меня ничего не вышло, и я солгал, но Пьер и Симон расспрашивали меня, слушая во второй раз об убийстве, которого не было. Я поведал им о чувстве вины, преследовавшем меня, о крови на моих руках. Я продолжал лгать. Поздно ночью я изменил стратегию и сказал друзьям, что однажды могу струсить. А имеем ли мы право на слабость? Я снова попытался сознаться, но мне помешал Пьер. Это он слабый, а не я. Не хватает смелости? После того, что я сделал, это исключено. Вмешался Симон: отныне я имею право на любые ошибки, даже на страх. Я не осмелился возразить моим самым верным, самым близким друзьям, так упивавшимся словами лгуна.
Пусть читатель не воображает, что, описывая эти подробности, я хочу оправдаться. Нет, мне необходимо объяснить, почему мы решили оставить лагерь партизан в Ла Бриере. Наступил рассвет. Своей ложью я загнал себя в тупик, и надо было опуститься на самое дно пропасти, чтобы очнуться. Если друзья мне доверяют, говорил я, то должны слушаться меня. Это место дышит смертью и безнадежностью. Эти люди нам не подходят. Я имею право утверждать это, потому что совершил страшный поступок. Я знаю, что нас ждет в лагере: придется снова убивать. Чем тут занимаются? Я посмотрел на Пьера, самого податливого из нас, и спросил, как бы он поступил, если бы жребий пал на него. Пьер опустил глаза. С откровенностью, свойственной ему, он ответил, что растерялся бы. Он не пошел бы, поэтому восхищен моей смелостью.
Его искренность положила конец дебатам. В заключение я добавил, что мы заслуживаем лучшего, и, дабы понять это, я дорого заплатил. Проведя свой опыт, я позволяю себе думать за всех нас. Теперь я знаю ваше мнение, и вижу, что мы очень похожи. Страх и смерть вполне реальны. Вы не сможете повторить мой поступок, а я сам больше ни в чем не уверен.
Теперь мои простодушные друзья считали меня не только смелым, но и надежным. Военная хитрость удалась. Псевдогерой обладал отныне достаточным влиянием, чтобы командовать. Пьер колебался: какой же у нас выбор? Я уверенно отвечал, что мы должны уйти, оставить партизан и последовать совету командира, предложившего нам достойный выход из положения: следить за бункерами на берегу. Этого с нас хватит. Все будет хорошо, если мы на этом остановимся. Второй раз испытывать судьбу нельзя. Убеждая друзей покинуть лагерь, я хотел спасти свою потерянную честь. Пьер согласился, а Симон – нет. У Симона были личные счеты с нацистами. Я попросил его пойти вместе с нами во имя нашей дружбы, во имя того, что мне пришлось совершить. Я настаивал до тех пор, пока он не уступил.
Симон сделал это для меня, полагая, что помогает достойному человеку.
Охваченный возбуждением, я решил уходить немедленно. Поэтому, разыскав командира отряда, я с глазу на глаз рассказал ему, что мы надумали. Ночное происшествие раскрыло мне мои возможности. Я соглашусь на его предложения. Мы будем следить за берегом. Командир, казалось, вздохнул с облегчением. Дело, сказал он, лучше всяких слов. Все, что я пережил, послужит мне уроком. Улыбаясь, командир добавил, что наша общая тайна – гарантия моей верности. Я напрягся. О какой тайне он говорит? Усмехнувшись, командир объяснил, что из-за деревьев за мной наблюдали трое партизан и все видели. Обстановку они оценивали издалека, но считали, что для рукопашной схватки я еще не созрел. У меня задрожали руки. Что он сделает? Расскажет? Командир повторил, что в Ла Бриере умеют хранить тайны. Здесь словам не верят, и он советует рассказать всю правду моим друзьям. Во имя нашей дружбы и доверия, которое они мне оказывают. Я обещал. Для командира отряда инцидент был исчерпан. А как же бош на мосту? Он пожал плечами: ничего не будет, у немцев есть заботы поважнее, чем ловить охотника на зайцев.
Я подозревал, что в отряде все известно и насмешек не избежать, но ошибся. Партизаны ничего не сказали. Я сообщил Пьеру и Симону, что договорился о нашем уходе на самых выгодных условиях. Мы будем следить за берегом. Доверчивый Пьер поздравил меня с такими быстрыми переговорами. Симон не скрывал разочарования. Борьба стала для него средством отомстить за страдания своих близких. Я заверил его, что со временем нам дадут другое задание. Симон согласился подождать, но надолго откладывать свое право сражаться не собирался. Как и я, он найдет в себе мужество убедить партизан. Так и не сказав правду, я сел на велосипед и дал сигнал к отъезду.
На дороге я вздохнул свободно. Страшная боль, сжимавшая грудь, исчезла. Страница перевернута. До Ла Боля мы доехали без неприятностей. Завтра я расскажу друзьям обо всем. Да, я выстрелил, но издалека, хотя думал, что подошел близко. Я не врал.Я похвастался, чтобы надо мной не смеялись. Но я все-таки выстрелил, в этом моя заслуга. Попал ли? Может, и нет, но перепуганный бош стоит мертвого боша. Первый блин всегда комом. Друзья поймут меня, и все образуется. Размечтавшись, я отстал и оказался позади Пьера и Симона. Болотные тропинки освещало сентябрьское солнце. Это было тринадцатого. В лабиринте дорог мы положились на случай. Ла Бриер – странное место. Мы окунулись в безмолвие. Природа и люди здесь очень схожи. После напряженного дня накануне душа отдыхала в несказанной тишине и покое Ла Бриера. По какой дороге дальше ехать? По этой или по той? Не все ли равно: у каждой дороги своя цель. Упоенный обманчивым счастьем, я испытывал то же, что и покидая Париж. Слишком поздно я понял: понадобится жертва, чтобы открыть двери Ла Бриера. Пятьдесят лет спустя я приношу в жертву свою ужасную тайну.
Симон и Пьер ехали передо мной и напевали. Чего нам было бояться? Тропинка петляла по болоту. На мгновение мне показалось, что я узнаю дорогу, но в природе часто встречаются похожие места. Сомнение опять вернулось. Эта лужа и этот перекресток так напоминают ту, другую дорогу. В тот день… Как же вспомнить? Симон громко пел. Он выехал на освещенное пространство из тени деревьев, которые я узнал слишком поздно. Тогда, в темноте, они внушали страх, а теперь, при свете утра, выглядели такими веселыми. Однако за ними (я был уверен) находился мост, а на нем бош, который, возможно, жив. Меня обуял ужас. Я набрал воздух в легкие, чтобы заорать: «Стоп!» Но остался нем. Остановив Симона, я признался бы в своей лжи. Бош жив, я не убил его. Закричи я тогда, и мой друг был бы спасен, но я не сделал этого. Меня парализовали трусость и жалкий стыд. Я позволил Симону ехать к мосту. Пьер собирался следовать за Симоном, но тут я закричал. Он остановился и вопросительно посмотрел на меня. Я опустил голову. Мы вздрогнули, услышав первые выстрелы. Вдалеке показался Симон, он изо всех сил жал на педали и кричал нам, чтобы мы уходили. Его преследовала группа немцев. Бош был не один. Солдаты заняли свои места: снайпер растянулся на земле, остальные бросились за Симоном. Слышны были выхлопы автомобиля. Моя вчерашняя «храбрость» сослужила дурную службу: боши ждали нас. Симон мчался, петляя, и кричал, чтобы мы прятались. Он прикрывал нас. Пьер схватил меня за руку и сильно сжал ее. Я очнулся. Туда, налево, в болота! Я послушался и бросился в болота. Симон почти доехал, когда его ранило, видимо, в руку. Он согнулся, но все еще жал на педали, преодолевая дорогу. Мог ли он спастись? Торфяники замедляли скорость. За ним показались боши. Они стреляли, а Симон все петлял и петлял. Плача, я ободрял его. Вперед, Симон! Вперед, умоляю тебя! Кровь текла по его рубашке. «Я еврей, еврей, – выкрикивал он, – я еврей. Меня убьют. У меня в кармане подлинные документы» «Вперед, Симон!» – орал Пьер. Симон задыхался и ехал медленнее. Слева он увидел дорогу и, чтобы не быть нам обузой, устремился туда. Последнее, что я слышал от него, было обещание встретиться у замка в Ранруе. На полной скорости мы с Пьером помчались по дороге. Остальное я помню плохо. Выстрелы. Справа, по другой дороге, мчится Пьер. Буксует немецкая машина. Снова выстрелы. Крики. Я свалился в траншею с водой, утянув за собой в мрачное торфяное болото свою преступную ложь.
Продолжение я рассказал в книге, опубликованной в 1948 году. Все проведенное в болоте время я сокрушался о своем жребии и надеялся, что Симона минует его жребий. Немцы ушли, довольные призом. За испуг одного из них заплачено смертью. Хороший урок. Я выбрался из траншеи не потому, что осмелел, а из-за Симона. Вдруг он выжил? Чтобы ответить на вопрос, пришлось вернуться в реальность. Взять велосипед, найти дорогу и мчаться к замку в Ранруе, где и встретиться с Пьером. Там я его и нашел, одного, с лицом, исцарапанным колючками кустов ежевики, где он прятался. Я искал глазами Симона, походя на сумасшедшего. Пьер рассказал, что Симон мертв, он видел это.
В наступившей тишине я понял, что мне предстоит отплатить за смерть Симона, пожертвовав своей жизнью. Я хотел покончить с собой, но такой поступок не свидетельствовал бы о храбрости. Путь к искуплению лежал через покаяние. Я решил сражаться до последнего вздоха, избавившись от воспоминаний о Симоне, которые преследовали меня. Тогда я думал, что буду сражаться до тех пор, пока не погибну. Борьба, ожидавшая меня, не была войной с оккупантами. Боши, тевтонцы! Плевал я на них. Впереди меня ждала собственная драма, связанная с моим прошлым. Чтобы не сойти с ума, его надо преодолеть. Я буду сражаться против себя, чтобы забыть. Спасти себя, прежде чем умереть.