Свидетельство
Шрифт:
— Пришли! — проговорила она сквозь радостные рыдания. — Здесь они, дядя Мартон!
А внизу, окаменев и потеряв дар речи, замерли те трое.
— Глупая шутка! — хрипло выдавил наконец из себя советник. — Глупая…
В этот миг в подъезд вбежал сынишка дворника — тот самый, которому под рождество еще так нравилась осада. Он принес, добровольно вызвавшись помочь тете Магде, второе ведро с водой.
— Это что у тебя на голове? — вскричал советник, завидев мальчишку.
— Русская шапка! Русский солдат подарил. И хлеб тоже.
— Да что же это такое, черт побери! Где, какие русские? А ну говори, щенок!
— Там, на площади… Тьма-тьмущая… И по нашей
А по улице, возвращаясь от «колодца», вереницей шли женщины и мужчины с полными ведрами воды, жильцы из соседних домов, — и все радостно повторяли одну и ту же весть… Соботка, комендант ПВО дома, нерешительно топтался на месте и, бледный как мел, повторял:
— А я и не знаю, как положено поступать в подобных случаях… честное слово, не знаю.
Новак, который вдруг несколько охрип, все же уверенно настаивал:
— Нужно занять единую позицию — это главное. Всем жильцам дома без исключения — единую позицию!
— Если бы я знал, как поступают в таких случаях… Может, флаг белый вывесить?
— Единую позицию! Это — главное. Документ нужно какой-то составить… скажем — манифест! Где Шерер? Шерер? — Но Шерера и след простыл. — Да, да, манифест! И чтобы все до одного подписали… Что здесь только гражданское население, женщины, дети… Дети, маленькие больные дети!
— Если бы я только знал, как в таких случаях положено поступать. Что-то белое нужно? Флаг белый…
— Нет и нет! Лучше флаг с красным крестом. В конце концов здесь же больные дети! Красный крест — это международный, всеми признанный знак. Он зафиксирован в международном праве…
Ласло и его друзья ринулись на улицу. Все: и дядя Мартон, и Дюри, и старый профессор, и женщины. Из убежища люди тоже поднялись к выходу и теперь толклись у сорванных с петель ворот. Детишки — тощие и бледные, испуганно щурились от непривычного света. Они не прыгали и не галдели, а, удивленно разинув рты, слушали в двадцатый раз рассказ дворницкого Яни о том, как ему повстречался высокий-превысокий русский и подарил шапку.
— Он видит, я без шапки. Вот и подарил. А я тете Магде из первой квартиры помогал воду нести…
Любопытство вытащило к воротам и поставило за спины других и Новака. Да и Соботка вдруг почуял, что «в этот критический момент» его место — с остальными обитателями дома. И он толкался в подворотне, а соседи с отвращением шарахались от него: все знали, что с самого рождества он ни разу даже на ночь не снимал ни шляпы, ни пальто, и вши буквально кишели на нем.
В половине десятого утра 12 февраля 1945 года на угол улицы Мико вышли двое. На фоне снега их одежда казалась черной. Может быть, Ласло нужно было бы припасть к земле, или запеть гимн, или просто исторгнуть из груди счастливый победный клич… Но он молчал и только в глубине сердца — там, где до сих пор привык ощущать лишь боль в горле, — ощущал ни на что не похожий трепетный и могучий голос счастья. И, может быть, именно поэтому чем-то оно походило на горе, ибо воскрешало в памяти всю прежнюю, накопившуюся в нем боль. «Почему я не могу ничего сказать? Почему не нахожу слов — слов, достойных этого величественного, дивного чувства? Но ведь все так просто, все это так просто!.. Февраль, мраморно-серое, в прожилках, небо и две черные фигуры, идущие по снегу… Может быть, это память о дорогих, безвозвратно погибших друзьях лишила мою радость дара речи? Или зрелище повергнутой в руины улицы? Или это какая-то старая, ненужная новому, свободному миру, скорлупа сковала, оградила мое сердце?..»
Но нет! Вот и дядя Мартон, старый рабочий, прошедший
А двое в черном медленно приближаются к ним. Останавливаясь, осторожно посматривая по сторонам, они подходят все ближе. Их ноги ступают по извилистой, но твердой тропинке, протоптанной ходившими столько недель за водой женщинами — между груд оружия, невзорвавшихся бомб, столько раз перерезанных телефонных проводов… Они подходят к третьему от Ласло дому и спрашивают что-то у людей, стоящих в воротах. Они не в солдатских шинелях. Один, повыше ростом, в темно-коричневой кожанке, другой — в стеганой телогрейке, оба в валенках. На груди у каждого — дисковый автомат, на голове — меховая ушанка… Вот уже можно разглядеть их лица… Высокий, в кожанке, — худощав, нос с горбинкой, на лице повязка. Другой — круглолицый и курносый, совсем еще мальчик… Вот они у соседнего дома. Постояли, осмотрелись и там что-то спросили, пошли дальше… На шапках у них красные пятиконечные звезды. У младшего на погонах красные лычки, у старшего — две маленькие звездочки. Уже слышно, как похрустывает снег у них под ногами… Еще несколько шагов, и они будут здесь!..
Медленным, размеренным шагом шли русские солдаты. От самой Волги, по снегу и грязи, сквозь пыль и зной шли они этим размеренным шагом — как ходят люди, собравшиеся в долгий путь. И зорко оглядываются, смотрят направо и налево, на лысые сады по горному склону, на зияющие окна домов: ведь они первыми вступали на землю, где еще минуту назад лютовал враг. И лица их строги. Наверху, в Крепости, порою еще рвутся мины, трещат винтовки. Поэтому лица их строги и бесстрастны, как их шаг.
Возле дома Ласло они на миг останавливаются. На ломаном венгерском языке обращаются к стоящим под аркой:
— Немет нынч?
В ответ звучит сначала детский, затем взрослый хор:
— Нынч! Нет немцев…
Яни, сын дворника, кричит:
— Смылись!
Серые, пристально глядящие глаза русских на миг задерживаются на бледных лицах тесно сбившихся в кучку людей, на мышино-серых личиках детей. Может быть, русские узнали свой хлеб в ручонках мальчишки?
— Нынч! — повторяют они и кивают. И шагают дальше. Размеренно и неотвратимо, как стрелки часов.
А люди стоят в воротах и смотрят им вслед. И словно дивятся про себя: только и всего?
Только и всего. И все же: будто ржавая, старая цепь речного крана срывается с вала лебедки и с грохотом катится в пучину воды — так утонул, канул без следа и навечно вчерашний мир. Словно на новом, чистом листе проступила каждая линия столь знакомой картины: мраморное небо вверху, изувеченные дома, покрытая руинами улица… Вчера все это называлось: осада, разруха, вражеская территория, чужой город, смертельная опасность. Но это было вчера. А сегодня все приобретает новое значение, новый смысл…
…Два человека шагали дальше, минуя дом за домом.
И там, где они проходили, в жизни людей, в истории города и народа открывалась новая страница, и на ней проступали слова:
«12 февраля 1945 года. Во имя Человека».
Часть вторая
Светлые ветры
Дунай поднимался. На вздыбленной его спине лопался лед.
Узенький и низкий, воздвигнутый на армейских стальных понтонах мост в Будафоке изогнулся дугой под напором все прибывающей воды — но устоял. Стальные тросы, укрепленные на обоих берегах Дуная, натянулись как струны, но все-таки удерживали мост.