Свидетельство
Шрифт:
На носу понтонных лодок стояли саперы и баграми отпихивали наплывавшие льдины; когда же приближалась какая-нибудь громадина, они дробили ее на куски ручными гранатами. А по настилу моста лился нескончаемый поток вооруженных людей. Шли пехотинцы в меховых шапках и стеганых ватниках, громыхали повозки, рысили казаки в нарядных папахах, катились маленькие юркие автомобильчики с фыркающими, строптивыми моторами; вслед за ними, осторожно ощупывая гусеницами дробящиеся в щепу доски настила, ползли увальни танки, вытянув вперед хоботы орудийных стволов. И опять пехотинцы, обозные повозки, минометная батарея… повозки, тяжелые орудия на маленьких колесах, санитарные машины, тяжело навьюченные грузовики, с грохотом перекатывающиеся с
На чепельском конце моста переправой командовала девушка-регулировщица с белым и красным флажками в руках. Неожиданно поток замер. Нужно было переждать, пока мост освободится, а затем с противоположного берега на этот пройдут несколько связных машин, за ними рысцой — человек пятьдесят вестовых, сержантов, офицеров, спешивших с поручениями. Замерший в ожидании людской поток пропустил их, сомкнулся и по единому знаку маленькой регулировщицы, словно вино из откупоренной бочки, снова хлынул в сторону Буды. Ездовые поносили пугливо приседавших коней, старые фронтовые приятели узнавали друг друга в толпе ожидающих переправы, перекликались через головы соседей и, протиснувшись, обнимались, целовались в губы. А те, кому надоело ожидать, заигрывали с девушкой, махавшей своими флажками: уж не задумала ли она оставить их тут подле себя на всю ночь. И снова выкрики, смех, веселая перебранка. А небо и пенистые волны Дуная сияли весной. И все вокруг дышало силой, молодостью, здоровьем.
Там, где толпа ожидающих уже редела, несколько особняком стояли двое мужчин. Они были молчаливы, серьезны и в сравнении с окружающими уже не молоды, — обоим перевалило за тридцать. Один из них держал за руль старенький, видавший виды велосипед. На нем была солдатская ушанка, ватник. Только шапка без звездочки, а ватник без погон. На шее, как у всех, — автомат с дисковым магазином. Высокий и худощавый, он на целую голову возвышался над толпой коренастых солдат-сибиряков. И был он, как и большинство из них, светловолосый, голубоглазый. Его товарищ стоял сзади, держась за раму велосипеда. Черное, сильно потертое пальто его резко выделялось на однообразном фоне военной одежды. Из-под козырька слегка сдвинутой на затылок кепки выглядывал заметно лысеющий лоб.
Спускавшиеся к переправе солдаты бросали любопытные взгляды и на штатского, и на его спутника в военном обмундировании, но без знаков отличия — что выглядело несколько странно. Может быть, партизаны?..
Какой-то младший лейтенант, сапер, попросил их даже предъявить документы, просмотрел удостоверение на имя Яноша Хаузера и кивнул высокому: все, мол, в порядке. А Янош Хаузер снова убрал документы в свою кожаную полевую сумку, до отказа набитую бумагами. Их было много, сгруппированных и аккуратно сложенных — в порядке срочности исполнения. Тут был мандат ЦК Венгерской коммунистической партии, уполномочивающий его контролировать вновь создающиеся партийные организации в Буде; письмо бургомистра Будапешта доктора Яноша Чорбы к районным властям в Буде; еще одно письмо от бургомистра — к члену городского управления, которого сперва еще нужно разыскать, потому что в городском управлении знали лишь его пештский адрес; удостоверение, выданное министром внутренних дел временного дебреценского правительства и предоставлявшее «предъявителю сего право на территории всей страны распускать или создавать полицейские органы, назначать начальников полиции на местах, создавать и контролировать национальные комитеты, распускать национальные комитеты, действующие незаконно». Было в сумке Хаузера и добрых две дюжины частных писем: от министров, партийных работников, из Дебрецена и из Пешта, с площади Республики — на самые различные будайские адреса. Тут не один день придется затратить, пока выполнишь все поручения.
Хаузер нетерпеливо тронул велосипедный звонок и сделал знак товарищу держаться поближе к ожидавшим
— Смотри, товарищ Сечи, чтобы тебя в толчее не оттерли от меня!
Всего каких-то двадцать метров отделяли их от понтонов. Хаузер переминался с ноги на ногу. Поскорее бы перебраться на ту сторону… А там — на велосипед, и через полчаса уже в Обуде. Дома!.. Если все будет идти гладко, то дня через три-четыре он и на самом деле управится с делами и доберется домой.
Янош Хаузер, безработный подручный пекаря, сын старого подметальщика улиц, тоже Яноша Хаузера, стоял сейчас у переправы, а в кармане у него лежал мандат министра внутренних дел на право создавать и распускать органы полиции. Именно он, в течение многих лет сам находившийся под наблюдением полиции, штрафник, однажды оказавшийся седьмым, а в другой раз даже девятым, когда из их роты расстреливали каждого десятого, — он вез теперь в своей полевой сумке письмо самого премьер-министра Венгрии. И не какой-нибудь отделенный или даже ротный, а сам генерал-полковник Миклош Бела Далноки говорил ему: «Дружище, прошу тебя, будь так любезен…»
Янош Хаузер подавил смешок, першивший в горле. Ах, какая весна! И — свобода!..
Они влились наконец в общий поток и шаг за шагом стали продвигаться вперед, к мосту.
Лайош Сечи, штатский в черном пальто, судорожно, до боли в руке, сжимал седло велосипеда, боясь потерять в толчее Хаузера.
В советской комендатуре, где его допрашивали после перехода линии фронта, Лайош Сечи провел четыре дня. На четвертый день, вечером, его вызвал к себе капитан в зеленой фуражке и сказал:
— Сегодня в Будапешт пойдет наша машина. Не хотите поехать в партийный комитет?
Еще бы он не хотел! До проспекта Арена Сечи доехал на небольшом открытом штабном автомобиле. А в городе сразу же помчался на площадь Маркса, в Дом Всевенгерского союза работников умственного труда. Народу здесь было видимо-невидимо. И все — знакомые лица: «Лайош!.. Лайош Сечи! Жив?» И на лестнице и в коридорах его то и дело останавливали. Прошло несколько часов, прежде чем он добрался до третьего этажа. За это время человек десять старых дружков успели шепнуть Сечи на ухо, чтоб он заглянул к некоему Шустаку на втором этаже: у него, мол, сало есть! «Да и Шустак тоже рад будет тебя увидеть…»
Лайошу сказали, что Центральный Комитет находится на площади Кальмана Тисы в доме 27. Собственно, Сечи только ради этого и пришел в Дом союза. Теперь, повидавшись с друзьями, порасспросив их, он отправился на площадь Кальмана Тисы. Коммунисты прикололи к пальто красные ленточки, красные пуговицы; кое-кто успел раздобыть и звездочки с русских военных пилоток. Словом, в ход пошло все: сохранившиеся от старых времен значки с серпом и молотом, эмблемы спортивного клуба «Вашаш», «кружка Петефи», значки, изображавшие рабочего с молотом в руках, — когда-то ими награждали лучших организаторов подписки на профсоюзную газету «Непсава», — словом, что у кого нашлось. Сечи тоже вручили большую пуговицу для пальто, обтянутую красным сукном.
Перед домом 27 на площади Кальмана Тисы сновали, как показалось Лайошу, русские солдаты. На самом деле это были не русские, а венгры, партизаны. Много толпилось тут и гражданских. Но знакомых лиц что-то не попадалось. Двое мужчин, покрикивая: «Эй, дорогу!» — везли на тачке гору макулатуры, тряпок, облетевшей штукатурки и просто мусора. Двое других, неуклюже пятились, волокли какое-то сооружение из планок, — вероятно, театральную декорацию. Паренек, тяжело отдуваясь, тащил под мышками большие свертки плакатов. Тут же у ворот его окружили, начали разбирать плакаты. Сечи наугад остановил незнакомого мужчину в макинтоше. Тот плечами пожал, — он не знал ни одного из названных Сечи товарищей и посоветовал пройти на второй этаж. В это время его окликнули двое ребят, по уши перемазанные краской, которую они разводили тут же, в большой бочке: