Шрифт:
Он жил на станции один. Станция была старая, брошенная и со стороны напоминала груду ржавого, исковерканного металла. Правда, со стороны смотреть на нее было некому. Медленно и торжественно плыла она в вышине над планетой, то вспыхивая в прямых лучах восходящего солнца, то погружаясь в холодную, неприютную черноту вечной ночи. От времени, от частой смены ночи и дня станция проржавела и порой сама по себе начинала вдруг течь, или шальной метеорит прошивал истончившуюся и одряхлевшую обшивку. Тогда он закрывал очередной отсек, но со станции не уходил. Он любил эту уродливую громаду коричнево-рыжего металла, любил, как любят старые, отслужившие свой век вещи за их принадлежность прошлому, за связанные с ними воспоминания. Впрочем, собственных воспоминаний у него не было. Станцию собирали на заре космонавтики, еще в то время, когда жива была надежда отстоять жизнь, вернуть Земле все то, что было столь бездумно и беззаботно
Он жил на станции один. Было нечто завораживающее, будоражащее воображение в гулком отзвуке шагов, когда он шел длинными пустыми переходами, в скрипе открываемых дверей, долго еще носившемся в замкнутом пространстве. Когда-то здесь кипела жизнь, и теперь он с жадностью ловил ее отголоски, искал и находил оставленные ею следы: случайно уцелевшая книга; женское лицо на фотографии, заткнутой углом за переборку, — он держал их в руках, тщательно разглядывал, и тогда незнакомое, щемящее чувство нарастало болью в его груди, жгло и томило, не давая мира с собой и покоя. Такое же чувство испытывал он, когда порой сидел, свесив ноги, на вынесенной далеко от станции металлической платформе, служившей когда-то основанием радиотелескопа. Под ним, в пелене белых облаков, проворачивалась планета. Он скользил над ней, всматривался в приоткрывающиеся знакомые очертания, и ему начинало казаться, что там, внизу, в безумной голубизне неба, светит веселое солнце и крепкий, пропитанный запахом моря ветер дует в лицо, раскачивает стволы оранжевых в ярком свете сосен. Он видел бирюзовую прозрачность воды, кружева пены набегавших на берег волн, слышал их несмолкаемый шелест и шорох, и им вдруг овладевало нетерпение. Он срывался, бежал, несся в посадочном модуле вниз… Но нет: тягучие грязно-коричневые волны ртутной тяжестью наваливались на слипшийся комками, весь в радужных разводах песок. Ровный, без порывов, ветер заунывно выл, продираясь меж голыми, исковерканными стволами деревьев. Он стоял, смотрел на низкое, сквозившее над головой, над растрескавшейся землею небо, и ему хотелось плакать. Он был один, один на всей планете, один в космосе и во Вселенной. Один. Понуро, с чувством безысходной обреченности возвращался на станцию, думал: уеду! — но все оставалось по-старому, и он снова плыл над Землей, как бы гладя рукой поруганное тело планеты.
Он жил на станции один. Иногда, редко, загорался индикатор, и тогда он шел в зал, садился в кресло и принимался ждать того, кто хотел с ним говорить. Чаще всего это был оператор центра связи, предлагавший программу последних новостей. Он в очередной раз отказывался, подозревая, что это всего лишь проверка. Там, в центре, хотели знать, жив ли он еще. Им, в центре, вменялось в обязанность знать все обо всех. Он был жив. Он не знал, устраивает ли это их, его это устраивало.
Она вызывала его редко. Он ее — никогда. Их встречи были всегда одинаковы, до интонаций, до последних мелочей, по крайней мере так ему казалось. Она появлялась в кресле напротив, смотрела на него молча, изучающе, потом констатировала:
— Ты не изменился!
— Ты тоже.
Это была правда — даже комбинезон на ней был той же расцветки.
— Ты по-прежнему зовешь себя… Как ты себя называешь, я забыла?
— Свиппер.
— Да, конечно!.. Собачье имя! Свиппер, Свиппер, на, на!.. — Она свешивалась с кресла, делала рукой жест, будто подманивала кого-то, хотела что-то дать.
— Ты забыла, ты сама меня так называла.
— Да, да, теперь помню! Чистильщик!.. Я тогда учила мертвые языки Земли, английский, кажется. Как же, тебе нужна была моя помощь!.. — Ее губы кривились. — Ты ведь всегда был не от мира сего! Что ты тогда расчищал? Ты ведь что-то расчищал, не помнишь?
Он молчал.
— Как сын? Когда он прилетит? — Он старался, чтобы голос звучал ровно, не дрогнул.
— Никогда! Ни-ког-да! — произносила она по слогам. — Хватит с меня одного сумасшедшего! Он будет нормальным, совершенно, абсолютно нормальным!
— Как ты? — Он не мог не съязвить. Это была игра, их старая игра. О чем бы они ни говорили, какие бы слова ни произносили, все было лишь продолжением одного-единственного, бесконечного спора.
— Да, как я!
Он вспомнил, как сразу после их разрыва она прилетела на станцию. Что это было? Дань прошлому? Попытка начать сначала? Да и было ли вообще — теперь он в этом уже сомневался.
— Ты меня слышишь, ты слышишь?..
Он встряхивал головой, отгонял воспоминания. Она больше ничего не говорила, только смотрела на него, а он на нее. Потом ее образ начинал бледнеть, связь прерывалась, но он долго еще сидел, незряче уставившись в пустоту.
Иногда, очень редко, залетал повидаться Макс. И это был настоящий праздник.
Он жил на станции один, но нечто неуловимое, не поддающееся регистрации приборами, уже надвигалось на него, уже беспокоило его предчувствием. Как это всегда и случается, пространство вдруг искривилось и, спружинив, выбросило в ускорившееся время накопившиеся в безвременье события. Все началось с метеорита. Он оставил Свиппера бездомным, пробив защитный экран и жилой модуль станции. Метеорит был большой, он долго крутил его в руках, рассматривал, то и дело поглядывая на образовавшуюся в корпусе станции дыру. Залатать ее было нечем, и он с тоской всматривался в видневшиеся между рваными краями обшивки звезды. Тут-то он и вспомнил про недавний визит хиппарей, вспомнил, как после их отлета с неделю отлавливал оставленный ими спутник, круглые сутки облучавший его станцию дикой музыкой вперемежку с площадной бранью. Спутник он в конце концов отловил и спихнул к Земле. И тогда же заметил брошенный на соседней орбите жилой модуль. Судя по его крикливо-пестрой расцветке, он тоже принадлежал хиппарям. Возвращаясь в центр и экономя горючее, они, видимо, избавлялись от всего ненужного. Конечно, существовал закон — оставлять орбиту чистой, но об этом никто не заботился, и со временем околоземное пространство превратилось в подобие свалки.
Жилой модуль оказался загерметизированным, и Свипперу не составило труда пристыковать его к своей станции. Получилось, правда, не очень: цветная заплата на фоне грязно-рыжей громады, но его это мало беспокоило. С детским любопытством вошел он в свое новое жилище, оглядел заваленный мусором пол, размалеванные, заклеенные плакатами стены. Все, что оказалось ненужным, все, что отслужило и теперь мешало, было навалено по углам, разбросано и брошено. Он обошел все помещения модуля и в самом дальнем из них увидел Джека. Он сразу понял, что это его собака. Пес лежал, положив голову на лапы, и не подавал признаков жизни. Без воды, без пищи он медленно умирал, и Свипперу стоило больших трудов вернуть его с порога собачьей смерти.
— Нет, — приговаривал Свиппер, делая псу укол, — это не люди, это нелюди! Бросить собаку, как бросают отслужившую вещь, как избавляются от всего, что приходит в противоречие с первым принципом рациональности! Хотя чего можно ждать от потомков конкистадоров?! Ты же знаешь, с Земли бежали самые сильные, самые жестокие и циничные, так что милосердия ожидать не приходится! Слышишь, Джек, не приходится!
Собака шевельнула ухом, открыла глаза. Он приподнял ее морду на ладони, другой рукой провел по жесткой шерсти на спине, погладил по голове. Так начался новый этап в жизни человека по имени Свиппер. В своих визитах на Землю он был уже не одинок, с ним рядом в легком прогулочном скафандре бежал его Джек.
Но так не бывает, чтобы лишь нечто одно менялось в человеческой жизни. Так уж все устроено, что одна перемена влечет за собой другую, они приходят цугом, и тогда все, — или почти все, — становится иным. С обретением нового жилища Свиппер получил возможность грезить. Он и раньше знал о существовании установок программных грез, но сам никогда ими не пользовался. Еще во времена его работы в центре поговаривали, что это устройство заменяет собой все: развлечения, наркотики и даже самое жизнь. Уходя в мир грез, люди часто кончали самоубийством, отказываясь возвращаться в свою повседневную жизнь. Их находили в полном истощении перед установками, создававшими по желанию клиента любые миры. Люди входили в созданный их желаниями мир и проживали в нем жизнь. Богатство и любовь, здоровье и карьера достигались простым набором команд на компьютере. Стоило войти в маленький зал, лечь в мягкое кресло, и новый красочный мир начинал спирально разворачиваться вокруг тебя, и центром его был ты, и только ты. Такой зал с установкой и компьютером был смонтирован в доставшемся ему жилом модуле.
«Лучшее средство от одиночества!» — прочел Свиппер при входе и потянул на себя тяжелую дверь… Когда он очнулся, станция выходила из тени Земли. Волоча от слабости ноги, он дотащился по переходам до зала управления, тупо и безразлично обвел взглядом экраны приборов. На душе было пусто, хотелось лечь и умереть. Не было сил жить еще одну жизнь. Превозмогая себя, он свистнул, еле слышно позвал:
— Джек!
Сначала было тихо, потом откуда-то из-под приборной стойки выползло худое лохматое существо, поскуливая, прижалось к его ноге.