Свистулькин

Прост Александр

Материалы дела давно известны ученым. Крупный исследователь и архивист Егор Иванович Пруженицын ввел их в научный оборот еще в начале XX века, что само по себе дало немногое. Ситуация разительно переменилась несколько лет назад благодаря важнейшей находке, сделанной нами в Российском государственном историческом архиве (РГИА) – двум донесениям в Сенат: от полицмейстера Павла Яковлевича Беркасова и частного пристава Николая Васильевича Будкевича.

Подробный разбор источника произведен нами в отдельной работе, здесь будет достаточно краткого описания. По сути дела, это доносы на Аплечеева, которые с небольшими вариациями пересказывают один и тот же сюжет. Полицмейстер и частный пристав сообщают, что имело место очевидное убийство, совершенное денщиком жертвы

Прохором Степановым. Они прямо обвиняют обер-полицмейстера в сокрытии преступления и туманно намекают на неблаговидные причины столь вопиющего нарушения служебного долга. Мотивом же убийства называют кражу или, еще вероятней, попытку избежать наказания за раскрытое жертвой преступление. В вещах Степанова найдены серебряная табакерка с эмалями и двадцать семь рублей. Беркасов сумму не указывает, пишет: «значительная сумма ассигнациями».

Крайне интересно доносчики передают показания Степанова. Беркасов сообщает про «несуразные небылицы» и «невежественную чепуху», а Будкевич про «дурацкие сказки» и, что особенно важно, «нелепые басни о призраках и прочее в том же роде».

Доносы позволили по-новому взглянуть на давно известный источник, никогда не пользовавшийся доверием серьезных исследователей. Иван Иванович Рыжиков всю свою жизнь провел на службе в казанских губернских учреждениях, в тридцатых годах девятнадцатого века мирно скончался в своем нижегородском имении. Известно его письмо к невесте Варваре Андреевне, урожденной Хлоевской; тот же рассказ, как утверждает внучка Ивана Ивановича, содержался в утерянных мемуарах.

Рыжиков пишет, что однажды вечером срочная работа допоздна задержала его в присутствии. Перед уходом подготовленный отчет просмотрел Александр Андреевич Аплечеев, служивший тогда казанским губернатором. Аплечеев остался очень доволен бумагами и угостил чиновника мадерой. У них завязалась отвлеченная беседа, что, со слов Рыжикова, часто между ними случалось, в которой Аплечеев подробно рассказал об убийстве Свистулькина и самоубийстве Верескина.

Это сообщение всегда вызывало естественный скепсис. Александр Андреевич провел в Казани только десять месяцев, причем избегал любых бесед, хотя бы косвенно касавшихся убийства императора. Это подтверждается двумя письмами адресатов А. Ф. Лабзина, знавших Аплечеева во время казанского губернаторства; да и, наверное, не требует особенных доказательств естественное нежелание государственного мужа, строящего большую карьеру, касаться скользких тем с посторонними.

Откровенность с едва знакомым некрупным чиновником выглядела невозможной. Куда более убедительным казалось, что Рыжиков просто пересказал бродячие слухи, приписав их авторитетному источнику и украсив выдуманными подробностями, стараясь придать себе значимости и посвященности в столичные тайны.

Донесения Беркасова и Будкевича полностью перевернули устоявшееся мнение. Рыжиков сообщает мелкое, в сущности, обстоятельство, кардинально меняющее представление о достоверности источника. Согласно письму Аплечеев прибыл в дом Верескина часа через два после начала дознания и застал Прохора Степанова с обильными следами зуботычин. Бывший обер-полицмейстер считал, что влиятельная и богатая родня покойного пыталась замять скандал с самоубийством и успела подкупить или как-то иначе заинтересовать полицейских чиновников. Церковь и государство боролись, как могли, с самоубийствами; в частности, хоронить таких покойников полагалось без отпевания и «в бесчестных местах». Как передает Рыжиков:

«Прохиндеи раскопали в вещах у Прохора несколько мелких ассигнаций да копеечную табакерку, может, даже подбросили, и пытались повернуть дело, дескать, Прохор украл. Убил и украл. Будь у них на каплю больше соображения и меньше жадности – подкинули бы чего существенней. Лупили нещадно, ждали, оговорит себя».

Табакерка и ассигнации –

детали, ставшие известными лишь в наши дни по донесениям Баркасова и Будкевича. Рыжиков мог узнать такие подробности только от Аплечеева – следовательно, беседа действительно имела место, пусть даже менее подробная и откровенная, чем представляет Иван Иванович. Это позволяет доверительно отнестись и к описанию событий той ночи. Немаловажно, что оно ни в чем не противоречит другим сообщениям о проявлениях феномена постжизни Свистулькина, которые Ивану Ивановичу не могли быть известны.

В то же время едва ли разумно полностью положиться на письмо Рыжикова и отнестись к нему как к документальному источнику. Не стоит забывать, что перед нами пересказ Аплечеева, который, в свою очередь, пересказывает по памяти показания Прохора Степанова, которые слышал несколько месяцев назад. Вне всякого сомнения, диалоги, например, могут быть только реконструкцией. Невозможно представить несколько человек, последовательно передающих что угодно дословно, ничего не изменив и не спутав. Особенно ненадежен здесь, конечно, первоисточник, то есть сам Прохор, который едва ли мог в точности передать господский разговор. Слишком велик в ту эпоху культурный разрыв между крепостным крестьянином и дворянином.

Письмо Рыжикова очень обширно и приводится с некоторыми купюрами, содержащими нравоучительные рассуждения и глубокомысленные догадки.

«…Шум, доносившийся со второго этажа, не умолкал, но, больше того, усиливался. Прохор и иные дворовые люди опасались предстать перед барином, зная его горячий нрав, тяжелую руку и наклонность к возмездию известного рода. Поручик к тому же успел принять лобзание Бахуса, что…

…Прохор Степанов неохотно поддался уговорам кухонного Ареопага, и решился подняться в барские покои. С огромной робостью преодолевал он ступени лестницы, мятущееся пламя лампы бросало тени многообразного ужаса. К чрезвычайному своему изумлению, Прохор застал Верескина в компании незнакомого старика, хотя пребывал в совершеннейшей убежденности в одиночестве барина, ровно как считал, что чужих в доме нет и быть не может.

В устах Степанова, хозяйский гость представал калекой в изношенном мундире с деревянной ногой и костылем, но он не мог в точности сказать, которой именно ноги недоставало. Ответить на вопрос о наличии или отсутствии руки затруднился еще более. Господа ругались промеж собой, поручик, как уже было сказано, пребывал в сильнейшем подпитии.

Верескин, заметив денщика, осведомился:

– Видишь ли ты, Прохор, сего господина?

Денщик, зная необузданные страсти своего хозяина, молчал, раздираемый по разные стороны нерешительностью. Как водится у людей его звания, он бы желал, прежде чем говорить, знать, какого ответа от него желают услышать, тем паче на столь загадочный вопрос.

– Так видишь или нет? – переспросил Иван Никифорович, слегка приходя в сердца.

– Как не видеть, ваше благородие, вот же он.

– Значит, ты не привиделся мне, – сказал поручик старику вполне спокойно. – Тем лучше. Хотел пугать? Зря. Чепуха. Плевать. Ты ничто при жизни. Пустое место. Бессмысленный человечишка. Мертвый того не значишь. Тень пустого места. Пшел! Вон! Испарись!

Старик рассмеялся.

– Вот ведь гордыня, сударь вы мой, вас одолевает. И добро изволили бы быть отпрыском знаменитого рода или преуспели на уважаемом поприще, в бранном деле или хотя бы по штатской части. Так нет же.

Верескин молча слушал, не отводя взгляда налитых кровью глаз. «Что твой бык», – подумал Прохор.

– Сын казнокрада, ничего больше. Всего и есть за душой, как ворованные тыщи, да и те не сам украл.