Свобода Маски
Шрифт:
За ненадобностью большинство вещей они оставили в карете, потому что возница обещал разобраться с этой проблемой как можно скорее. Второй возница отправился договариваться о помощи, пока первый с мушкетом охранял карету. В итоге удалось договориться о починке колеса на площади Хобба, и вскоре Хадсону и Берри сообщили, что утром они возобновят путь — оставалось только уповать на местного мастера, который починит колесо. Итак, сегодня-завтра карета снова будет на ходу, доставит оставленный багаж к гостинице и подберет пассажиров, которые сумеют хотя бы сменить одежду перед тем, как двинуться дальше в путь.
Думая
— Мы либо найдем его, либо нет, — сказал Хадсон, отрываясь от куска пирога с печенью. — Что вы имеете в виду под «слишком поздно»? Считаете, что к моменту нашего приезда его уже повесят за убийство? Нет, они посадили его в тюрьму, и какое-то время он там просидит. Ему придется предстать перед Королевским Судом на официальном слушании. Во всяком случае, есть много тех, кому явно предстоит угодить в петлю раньше Мэтью, поэтому до лета его могут не…
— Вы не помогаете, — сказала она, отставив тарелку супа в сторону.
— Сожалею. Я просто хочу сказать, что он большой мальчик. Вы знаете, что он может о себе позаботиться. Мы найдем его и разберемся со всем этим, не волнуйтесь. И если вы не хотите доедать свой суп, передайте его сюда, пожалуйста.
— Именно о тюрьме я больше всего и беспокоюсь. Что если… что если они поместили его в какое-то ужасное место? Я представить себе не могу, насколько ужасны тюрьмы… но ведь есть худшие из худших.
Хадсон сделал глоток крепленого вина, прислушивался к треску поленьев в очаге и в течение нескольких секунд пытался сформулировать свой ответ, а затем сказал:
— Вы же слышали, что говорил нам констебль Монкрофф? Мэтью попросил переправить его в Лондон, чтобы дело вел Гарднер Лиллехорн. Господи, благослови Лондон, потому что Лиллехорн действительно может помочь Мэтью! — он одарил ее быстрой улыбкой, но она была слишком взволнована, чтобы ответить тем же. — Так или иначе, он постарается сделать для него все возможное, потому что Лиллехорн знает историю Мэтью.
— И вы думаете, это ему поможет?
— Лиллехорн, возможно… простите за выражение… дерьмовый человек, но он не допустит, чтобы Мэтью выпотрошили. Если у него будет возможность потянуть за нужные нити и надавать, куда следует, он это сделает. Он замолвит за него словечко.
Берри на некоторое время затихла, также глядя на трещащие в очаге дрова. Затем она спокойно посмотрела на Хадсона, и тот понял, что это тонкая маскировка, и что на самом деле она все еще была напряжена, как струна. Впрочем, как и он сам.
— Чего я боюсь, — сказала она. — Так это того, что без меня… в какой-то день от него отвернется удача. Я просто надеюсь, что этого не произойдет, пока я не нашла его.
Сейчас, в своей комнате в Каррифор-Инн с залитым дождем окном, пока возможности достигнуть Лондона в кратчайшие сроки
Пусть Лиллехорн может держать некоторые обиды за прошлое — мнимые или нет — разумеется, он протянет Мэтью руку помощи. Лиллехорн был неуклюжим хвастуном, но не был злым. А теперь этот человек еще и находился на высоком положении, а, значит, имеет достаточно крепкие связи, и как он их применит… можно было только догадываться. Куда он мог бы поместить человека, обвиненного в убийстве, совершенном в открытом море? В тюрьму, разумеется. Но, явно лучше, чем…
Нет, они не отправят его в Ньюгейт! Нужно гнать от себя эту мысль, заколоть ее, убить ее! Разумеется, ни одну из тюрем нельзя назвать нежным местом отдыха, но Ньюгейт… была хуже всех. Лиллехорн не позволил бы этому произойти.
Хадсон понял, что Берри имела в виду, говоря, что может стать слишком поздно.
В тюрьмах Лондона можно убить человека за очень короткое время. И дело было не только в физической смерти — б'oльшую опасность представляла смерть духа и души. Хадсон знал нескольких людей, кто прошел через эту систему как мелкий правонарушитель, но закончил после тюрьмы ничтожеством, у которого уже просто не могло быть ничего общего с внешним миром.
Этого не могло случиться с Мэтью! Он был слишком силен, чтобы позволить разорвать себя так легко.
Не так ли?
Хадсону вдруг захотелось кричать. Он нашел бутылку эля, и рука отклонилась назад, чтобы швырнуть ее в стену… но он глубоко вздохнул и тихо поставил ее на стол, потому что не хотел беспокоить Берри, которая спала прямо за стеной.
Не оставалось ничего, кроме как ждать.
Ждать и надеяться, как и делала Берри, что Мэтью продолжит быть очень удачливым молодым человеком.
Из-за того, что он не мог спать в этом гомоне кашля, бормотания и стонов, исходящем от обитателей сего темного царства… из-за того, что он не хотел спать после того, как был окрещен слабаком, Мэтью узнал, что они идут.
Он не столько услышал, сколько почувствовал их присутствие. Ему пришло в голову, что ночью узники из других камер выйдут и начнут рыскать в поисках жертвы, и единственной причиной, по которой им так хотелось насилия, была их собственная история: их терзания и несмываемые грехи, обглодавшие их души настолько, что находили выход только в избиении, удушении или изнасиловании кого-то слабого. Они приближались, и Мэтью чувствовал, что они группируются в темноте вокруг него, как собирались когда-то темные облака вокруг «Странницы».
Молодой человек сел на сене. Его цепи звякнули, но звук растворился в общем хоре гремящих цепей, которые спешили подать голос каждый раз, когда кто-то двигался. Его глаза не были привычны к этой темноте, но он понимал, что их глаза — привычны. Мэтью услышал суровое дыхание очень близко от себя. Не клокотание Уайлера, не тихий храп Гимлета и даже не резкие и мелкие глотки воздуха Дэнли. Это было дыхание легких, горящих от страсти… либо страсти к убийству, либо страсти к превосходству в самом худшем смысле этого слова.