Свободные размышления. Воспоминания, статьи
Шрифт:
В тех сценах комедии, где оба лагеря персонажей сталкиваются между собой, спора в собственном смысле не получается. Стародум или Правдин не видят возможности в чем-либо убедить Простакову с семейством или хотя бы добиться с ее стороны понимания самоочевидных, как им кажется, истин.
Поэтому цель, которую ставят перед собой Стародум и его друзья в разговоре с семейством Простаковой, – это заставить их высказаться и предстать в смешном виде перед залом, как поступают с Бригадиршей другие действующие лица. Стародум и его друзья провоцируют семейство Простаковых на ответы, которые должны быть смешны. После известного ответа Митрофана о прилагательных и существительных Стародум и другие участники сцены продолжают задавать Митрофану издевательские, провоцирующие вопросы. Происходит следующий обмен репликами:
Стародум: Так поэтому у тебя слово дурак прилагательное, потому что оно прилагается к глупому
Митрофан: И ведомо.
Простакова: Каково, мой отец?
Правдин: Нельзя лучше. В грамматике он силен.
Милон: Я думаю, не меньше и в истории.
Простакова: То, мой батюшка, он еще сызмала к историям охотник.
Скотинин: Митрофан по мне. Я сам без того глаз не сведу, чтоб выборный не рассказывал мне историй. Мастер, собачий сын, откуда что берется!
Простакова: Однако все-таки не придет против Адам Адамыча.
Правдин (Митрофану): А далеко ли вы в истории?
Митрофан: Далеко ль? Какова история. В иной залетишь за тридевять земель, за тридесято царство.
Правдин: А! Так этой-то истории учит вас Вральман?..
Митрофан: Нет, наш Адам Адамыч истории не рассказывает. Он что я же, сам охотник слушать.
Простакова: Они оба заставляют себе рассказывать истории скотницу Хавронью (I, 162).
Разговор этот сходен с разговором о чтении в «Бригадире», где каждый из его участников объяснял, как он понимает слово «читать». В данном разговоре из «Недоросля» собственно нет спора, ибо речь идет о совершенно различных понятиях. Стародум, Правдин, Милон говорят о науке истории и о ее предмете, Простакова с семейством о ней вообще не знают, для них истории не существует, они живут вне истории и вне каких-либо исторических представлений. Они знают только истории, то есть сказки и бывальщины, устно-повествовательную фольклорную прозу, и в этом отношении ничуть не отличаются от скотницы Хавроньи. Умственное и образовательное превосходство Стародума и его друзей над семейством Простаковой в этом разговоре очевидно. Ответы на их иронические вопросы рассчитаны на то, чтобы вызвать смех зрителей, и этой цели они достигают. Но это мнимая, чисто идеологическая победа. Победа художественная оказалась за Простаковой и Митрофаном. Помнят их реплики, их словечки, а не благородные и прекрасные рассуждения Стародума. Помнят словечки Простаковой потому, что в них говорит «натура», а не роль, определенная персонажу автором. Когда Простакова, рассерженная болезнью дворовой девки Палашки, кричит: «Бредит, бестия! Как будто благородная» (I, 136), – то эта реплика смешна соединением ее абсурдной глупости (как будто только благородный, то есть дворянин, может бредить) с простодушной уверенностью Простаковой в справедливости ее слов. Простакова не играет на сцене, а живет в своем мире понятий, никуда из них не выходя. Она всегда серьезна – именно это и делает ее смешной.
В «Недоросле» еще в большей мере, чем в «Бригадире», художественная победа оказалась на стороне юридически побежденной и идеологически осужденной Простаковой. Может быть, сам того не предполагая, Фонвизин увидел в «стихийности» Простаковой ее всегдашность, некую константу национальной жизни.
Прекрасные и благородные идеи Стародума слишком отягощены утопическим оптимизмом дореволюционной (до Французской революции) эпохи, они слишком элитарны по своей системе ценностей. Дикие и стихийные проявления слепой жизненной энергии в Простаковой нисколько не устарели по существу, да и по форме. Такова ирония истории, которую не мог предвидеть Фонвизин.
1982 г.
К вопросу о смысловом единстве баллад В.А. Жуковского
1980-е годы в нашей науке прошли под знаком Жуковского. Многим «классикам» пришлось потесниться и дать место поэту, которому, казалось, навсегда было отведено почетное, но скромное место одного из предшественников Пушкина и его «побежденного учителя». За последнее десятилетие мы узнали о Жуковском много нового, кое-что в его наследии пересмотрели, кое-что переоценили, но груз привычных типических оценок еще давит на сознание новых исследователей.
Такими привычными оценками долгое время определялся анализ той части поэтического наследия Жуковского, которая принесла ему в свое время всероссийскую славу, – его баллад. Считалось, что единственная связь между ними – их принадлежность к этому жанру.
И только в работе И.М. Семенко (вступительная статья к собранию сочинений Жуковского) высказана очень, на мой взгляд, интересная и плодотворная мысль: «Все тридцать девять баллад, несмотря на тематические различия, представляют
266
Семенко И.М. В.А. Жуковский // Жуковский В.А. Сочинения: В 3 т. М., 1980. Т. 1. С. 19.
К сожалению, эту свою мысль И.М. Семенко не успела подтвердить конкретным анализом тематики и сюжетики баллад, а другие исследователи не обратили на эту мысль внимания, не подвергли ее проверке материалом, может быть еще и потому, что сама И.М. Семенко готова была увидеть это смысловое единство всех баллад Жуковского в изображении борьбы «добра и зла» в человеческом поведении 267 .
В таком истолковании баллад Жуковского И.М. Семенко близка к Г.А. Гуковскому, который считал, имея в виду балладу «Старушка», что сюжет у Жуковского – это «лишь условная рамка, заполняющая начало, вступление к ней, и коротенькое заключение. Вся же обширная баллада заключает совсем другую тему, и не о старушке в ней речь. Тема эта – тайны мира и души, чувство беспредельности скрытых и глубинных стихий, борющихся в жизни человеческой и во всем мироздании… Жизнь и смерть человека брошены в бездну стихийных сил, бушующих в самой глубине человеческого духа; это и есть для Жуковского Бог и дьявол, спасающая и губящая человека силы» 268 . Найти какое-либо внутреннее единство между этими балладами, как и балладами второго периода, – невозможно.
267
Там же.
268
Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965. С. 73.
Возьмем, например, две баллады начала 1830-х годов: «Плавание Карла Великого» (1832) и «Старый рыцарь» того же года. В первой двенадцать пэров Карла Великого изображены персонажами комической новеллы в духе шутливых стихов самого Жуковского. Один из пэров, Ламберт, которого, как и всех остальных, страшит возможная гибель в волнах бурного моря, говорит:
…Что за честьС морскими чудами сражаться?Гораздо лучше рыбу есть,Чем рыбе на обед достаться.(2, 212) 269269
Жуковский В.А. Собрание сочинений: В 4 т. М.; Л., 1950. Т. 2. С. 213. Далее ссылки на это издание в тексте.
Во второй из названных баллад, через несколько лет вдохновившей Лермонтова на создание «Ветки Палестины», все построено вокруг «невыразимого сна», в который погружен ее герой, живущий в стране своих воспоминаний.
Это – «там», в Палестине, где прошли лучшие годы его жизни.
В этой балладе нет ни малейшей попытки юмористического снижения героя или его поступков:
Он стал старик седой,И сила мышц пропала;Из ветки молодойОлива древом стала.Под нею часто онСидит, уединенный,В невыразимый сонДушою погруженный.Над ним, как друг, стоит,Обняв его седины,И ветвями шумитОлива Палестины;И, внемля ей во сне,Вздыхает он глубокоО славной старинеИ о земле далекой.(2, 216 – 217)По-видимому, выбор баллад для перевода определялся не их внутренними смысловыми связями, а какими-то общелитературными интересами Жуковского в это время.
Правда, и первое, условно говоря, «балладное» десятилетие (1807 – 1817) поэтической работы Жуковского при первоначальном ознакомлении с ним может внушить впечатление, что между балладами этого времени нет ничего общего не только по выбору авторов (Бюргер, Шиллер, Гольдсмит, Саути, Монкриф, Маллет, Уланд), но и по воспроизведенным в них историко-культурным эпохам: тут и европейское Средневековье, и русская фольклоризованная старина, и шиллеровская интерпретация античности, и стилизация под Оссиана.