Свободные размышления. Воспоминания, статьи

Серман Илья Захарович

Как верно заметил Е.Г. Эткинд, «в стихах Пушкина над смысловой преобладает информация “избыточная”: слова, говоря о самих себе, еще и навязываются читателю, требуют его реакции на то, что они “презренная проза”, ждут его улыбки. И эта внесмысловая “избыточность” слов, эта игра становится особенно ощутимой на крутых переходах от одного стиля к другому. Только что была простая, подчеркнуто обыденная разговорная речь, и вдруг слог меняется…» Привожу полностью весь отрывок, о котором идет речь:

В последних числах сентября(Презренной прозой говоря)В деревне скучно: грязь, ненастье,Осенний ветер, мелкий снег,Да вой волков; но то-то счастьеОхотнику!

Не зная нег,В отъезжем поле он гарцует,Везде находит свой ночлег,Бранится, мокнет и пируетОпустошительный набег. (4, 237 – 238)

И далее следует стилистический комментарий Е.Г. Эткинда: «…“Не зная нег, в отъезжем поле он гарцует…” Появляются: и деепричастный оборот, и высокое слово “нега” в еще более возвышающем его множественном числе <…> – здесь оно выступает в качестве поэтического синонима для понятия “удобство”, “комфорт” – и, наконец, бесспорно старинное и поэтому возвышенно-поэтическое сочетание “пирует опустошительный набег”» 338 .

338

Эткинд Е.Г. О «презренной прозе» // Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999. С. 227.

Тонкая игра смыслами, удивительная смелость сочетания разностильных слов – вот то поэтическое совершенство, которое Б.М. Гаспаров презрительно называет «клише».

Конечно, как говаривал еще Тредиаковский, литературные споры не решаются большинством голосов, и каждый может быть «рад своему дебошу», как заявлял один из персонажей Островского.

И все же хочется защитить Пушкина от инфернальных увлечений, поскольку сам-то поэт защититься не может…

Тема зла в «Медном всаднике»

Внимательное прочтение «Медного всадника» позволяет обнаружить в поэме повторяющееся понятие, которое в ходе сюжета превращается в словесную тему и оказывается организующим ее началом 339 .

Уже во «Вступлении» к поэме в «думах», то есть в замыслах Петра, появляется, казалось бы, случайно, тема зла:

Здесь будет город заложенНазло надменному соседу… 340

Можно было бы подумать, что выражение «назло» имеет частное значение, если бы не повторное появление этого понятия («зло») в иной грамматической форме в концовке «Вступления»:

339

О словесной теме см.: Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 30 – 31.

340

Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17 т. [Репринт издания] М., 1994. Т. 5. Поэмы 1825 – 1833. С. 135. Далее ссылки на это издание в тексте.

Вражду и плен старинный свойПусть волны финские забудутИ тщетной злобою не будутТревожить вечный сон Петра! (137)

В этих строках зло не только получило иную форму: оно от «надменного соседа», из мира геополитики, как сказали бы в наше время, перенесено в мир природы. Носителем неутихающей злобы становятся финские «волны», то есть море, стихия, неукротимая и неподвластная государству и вообще человеческой власти.

Вновь вариация на тему зла появляется в тот момент, когда наводнение уже становится бедствием:

Осада! Приступ! Злые волны,Как воры, лезут в окна. (140)

Это

те самые финские волны, к которым обращается поэт во «Вступлении». Теперь их злоба заявляет о себе катастрофическими размерами наводнения. И как бедствие грандиозной силы воспринимают наводнение в поэме все, от царя:

В тот грозный годПокойный царь еще РоссиейСо славой правил. На балкон,Печален, смутен вышел онИ молвил: «С Божией стихиейЦарям не совладать». Он селИ в думе, скорбными очамиНа злое бедствие глядел (141)

до подданных, то есть народа:

НародЗрит Божий гнев и казни ждет (141), —

может быть, по аналогии с казнями египетскими?

Но основной персонаж поэмы, Евгений, не разделяет общего отклика на бедствие, он видит в нем только действие какой-то злой силы, в нем нет того набожного смирения, которое объединяет царя и народ:

Его отчаянные взорыНа край один наведеныНедвижно были. Словно горыИз возмущенной глубины,Вставали волны там и злились… (142)

Отчаяние Евгения говорит о какой-то особенной причине его взгляда на наводнение. Сила и свирепость наводнения, тяжесть им совершенных в городе разрушений невольно заставляют предположить в этой злобе волю, то есть ее персонифицировать, и в этом, негуманистическом смысле «очеловечить»:

Но вот, насытясь разрушеньемИ наглым буйством утомясь,Нева обратно повлеклась,Своим любуясь возмущеньемИ покидая с небреженьемСвою добычу. Так злодейС свирепой шайкою своейВ село ворвавшись, ломит, режет,Крушит и грабит; вопли, скрежет.Насилье, брань, тревога, вой! (143)

Отвлекшись от этого развернутого сравнения (я его цитирую не до конца), поэт возвращается к главной словесной теме:

Но, торжеством победы полны,Еще кипели злобно волны… (143)

И только один раз в поэме стихия зла действительно овладевает и человеком – в тот момент, когда Евгений бросает свой вызов, свою угрозу статуе Петра:

«Добро, строитель чудотворный! —Шепнул он, злобно задрожав, —Ужо тебе!» (148)

Но вызов этот так слаб, так ничтожен – ведь Евгений его шепчет, не решаясь высказать громко. И в последний раз появляется тема зла в воспоминаниях Евгения:

Он узналИ место, где потоп играл,Где волны хищные толпились,Бунтуя злобно вкруг него… (147)

Оживление, метафорическое «очеловечивание» всех сил, участвующих в наводнении, последовательно осуществлено в поэме.

Ветер печально воет, Нева гневна; в другом месте – ветер дышит, дождь стучит в окно сердито.