Священная война (сборник)
Шрифт:
Глеб тихо-тихо отошел от двери, за которой уже слышались глухие рыдания Ольги. Он терялся перед слезами взрослых. И чувствовал, что лучшее из всего, что он может сейчас сделать – это уйти. Ну, ручка… никуда не потеряется.
Уже на лестнице он вдруг вспомнил, кого ему с самого первого урока напоминало лицо Ольги.
Когда Глеб только собирался пойти в школу, он решил заново оклеить бумагой учебники старшего брата. Содрал с одного из них потрепанную газету – и увидел на внутренней стороне фотографию. За столом на фоне сада сидели двое – товарищ Вождь и незнакомый дядька с темной бородкой. Оба улыбались,
«Мама, кто это?», – спросил тогда маленький Глеб. Мама почему-то побледнела, вырвала у него газету, кинула в печь, а потом долго шуровала в ней кочергой, даже после того, как газета рассыпалась в золу.
Потом она подошла к сыну, присела на корточки и сказала: «Глеб, забудь про эту газету и никому про нее не рассказывай, хорошо? Это плохие, очень плохие люди. Они обманули Товарища Вождя, понимаешь? Нехорошо будет, если кто-то узнает, что у нас дома хранился портрет таких плохих людей, правда?». Глеб кивнул.
Он в самом деле забыл. А вот сейчас, спустя пять лет – вспомнил.
На крыльце было шумно. Все школьники столпились вокруг их класса и с раскрытыми ртами слушали счастливчиков, у которых на уроке выступал Космонавт.
Сын поселкового бухгалтера, Стас Козлов, внимал им с кислым лицом – его обновка, замечательный нож, решительно побрела перед визитом в школу звездного гостя.
– Правильно папка мой говорит, – громко заявил он, наклоняя коротко остриженную голову. – Чтоб космос осваивать, сильная власть нужна. Это как в Египте, когда пирамиды строили. А то людям волю дай, они бы все ракеты на кастрюли порезали, а пирамиды по камушку на огороды растащили.
Все вдруг замолчали. Глебу, стоявшему наверху в обнимку с лыжами, с крыльца было особенно хорошо видно, как распространяется эта тишина вокруг Стаса. Только простоватый Коля Вырятко продолжал взахлеб тараторить в наступившей тиши, но и он вскоре захлебнулся своим «а он тогда, значит, встает… он, значит…» – и заоглядывался, растерянно моргая.
К Стасу протолкался Игорь Котов, щуплый остролицый паренек с вечно встрепанными волосами и шальными зеленоватыми глазами. Он жил при школе, в интернате, только, в отличие от большинства соседей – круглый год, потому что был круглым сиротой. А еще был он известен как парень совершенно бесстрашный и сплошь и рядом лезший в кулаки на мальчишек постарше и покрупнее. И даже если бывал он бит, то победа над ним дорого обходилась победителю.
– Гад ты, Козлов, – тихо и зло выдохнул он вместе с морозным парком, и его негромкий голос услыхал даже Глеб на крыльце. – И папашка твой гад. Правильно его сюда выслали.
Его вообще расстрелять надо было! По-твоему, значит, мы не по своей воле в космос идем? По-твоему, Партия и Вождь нас силком заставляют, как те цари – рабов?
Стас побледнел и начал отступать задом, вскоре упершись спиной в тесно сомкнутую стенку хмурых однокашников.
Легко было представить, что случилось бы дальше, если бы все звуки у крыльца не перекрыл мощный, накативший со стороны степи рев и упругий порыв ветра, поднявший небольшую пургу из сухого снега. Далеко на горизонте начал
Рев уже смолк, а у Глеба продолжало звенеть в ушах. Ребята внизу провожали взглядом искорку, позабыв чуть не начавшуюся драку.
– «Сокол» пошел!
– Сам ты «Сокол»! это «Ударник», у меня дядя на космодром продукты возит, он знает!
– Ладно вам, – рассудительный крепыш Славка Данилов разогнулся. Наверное, только он во всей школе отвлекся от зрелища стартующего корабля ради застегивания лыжной тесемки. – Эй, деревенские! Давайте, лыжи надеваем, да и ходу! Гляньте вон – надо засветло дойти. Фобос на небо лезет.
Глеб поглядел туда, куда указывала варежка Данилова. Над горизонтом, чуть левее того места, где стаивал в белесое облако след ракеты, карабкался на небосвод второй серебряный серпик.
Глеб побежал вниз, да и другие засуетились, надевая лыжи, сбиваясь в кучки, ища попутчиков.
В ночи двоелуния снежные крысы звереют.
Вадим Шарапов
Наши мертвые
Пришел солдат домой
Когда пришла весна и стаял снег даже в самых глубоких лесных оврагах, в Федотовку начали возвращаться демобилизованные. Оно и понятно – война закончилась, победили немца, а тут как раз пришло время пахать да сеять.
Мужиков встречали у самой околицы. Жены кидались навстречу, висли на шее, целовали запыленную солдатскую щетину, дети цеплялись за рукава, а у кого повзрослее – солидно подходили пожать батькину руку. Потом, не выдержав серьезности, тыкались лицом в колючую шинель.
В тот день пастух Колька приметил пешехода еще издали. С коня лучше видно, и поэтому, привстав в стременах, Колька долго всматривался в одинокую фигуру, неспешно бредущую краем косогора. Узнал, хлопнул коня ладонью по шее, чтоб тот прибавил рыси. Когда жеребец поравнялся с солдатом, тот повернул голову, глянул спокойно.
– Ты, что ли, Никита? – спросил Колька, от удивления далеко вытягивая длинную, бурую уже от солнца шею. – Ну, дела… А говорили…
– Я, – отозвался Никита, не сбавляя ровного и твердого шага. Колька пригляделся. Бледен был Никита Лазарев и молчалив, полы шинели все в засохшей глине пополам с чем-то бурым. Но держался прямо, рукой отмахивал привычно, как в строю, второй придерживая лямку старенького «сидора», болтавшегося за плечом.
– Ну, дела… – снова пробормотал пастух и спохватился. – Дак, это! Я, может, скакну вперед, твоих извещу, чо ли?
– Не надо, – мотнул головой Лазарев. – Я сам.
– Как знаешь…
Колька приотстал, гаркнул на малочисленное стадо, хватавшее свежие стрелки щавеля на буграх.
А Никита так и не остановился, даже кисета не достал – хотя до войны, как пастуху запомнилось, был первым табаку-ром во всей Федотовке. Прошел по улице, мимо какой-то тетки с бидоном – та аж руками всплеснула, жестяной бидон загремел по земле – и свернул в короткий переулок, где тут же залаяли собаки, зазвенели цепями. Встал у потемневших ворот в полтора человеческих роста, брякнул кованым кольцом на калитке. За воротами тревожно залился пес, аж захрипел в усердии.