Святая Русь
Шрифт:
– Вкушу охотно, хотя в балканских странах бывать не приходилось.
И два архимандрита не спеша, но сознательно принимаются за кофе, благоуханно дымящийся.
– Напиток сладостный, – говорит Савватий. – И точно: оживляет усталого человека. Вы, ведь, дорогой авва, в Сербии блаженной памяти митрополиту Антонию сослужили?
– Да, и сохранил о нем хорошее воспоминание.
Император Александр на коне и красавец Леонтьев молча смотрят со стен.
– Слышал я, что Владыка Антоний предлагал вам даже хиротонию во епископа?
Лицо Андроника делается серьезней, несколько
– Предлагал.
– А вы?
– Отказался.
Наступает молчание. Архимандрит Савватий расправляет знаменитую свою бороду – точно серебряные струи текут- меж его пальцев.
– Прошу прощения, дорогой авва: могу ли осведомиться о причине?
Лицо Андроника становится опять спокойным, как бы и отдаленным: было – и прошло. Мало ли чего не было в его жизни? И утекло.
Отвечает он негромко, ровно.
– Не нахожу в себе способностей. Да и желания. Плохой бы я был архиерей. Вы меня знаете. Вот, службы в церкви, книги, рукописи, это мое, а управление епархией – другое. И молод я тогда был для епископа.
– Слышал я, что Первосвятитель наш и здесь предлагал вам митру?
– Совершенно верно.
Савватий замолчал. «Хоть и не так молод теперь, а отказался. Отец архимандрит упорен, его с места не сдвинешь. Что решил, то и сделает, – подумал Савватий. – А может, и гордыня какая…» Но осуждения в том не было. «Все – люди, все – человеки. У каждого свое».
– А вот я, грешный, не отказываюсь. Из Византии вести хорошие. Но не торопятся.
– Я очень рад буду. Вы отличным будете епископом, у вас и опыт, и жизненность и вы достаточно потрудились для действия церковного. Всячески вам желаю успеха и здравия на более обширном поприще.
Андроник встал во весь огромный свой рост и показался уж особенно худым и длинным. Подошел к уголку комнаты, достал бутылку, из кухоньки принес две посребренных чарочки.
– Хочу приветствовать вас сливовицей, только что из Сербии прислали.
Савватий разгладил бороду.
– Весьма признателен. Вино веселит сердце человека, по слову Псалмопевца. Не упиваясь им, разумеется. Да, у вас все особенное. И чарочки эти даже.
Они чокнулись – за здравие будущего епископа Савватия.
– Здравие, здравие… – задумчиво сказал Андроник. – Великая вещь. И преходящая, как и многое. Вот, я натолкнулся нынче у Державина…
– Оду «Бог» с юности моей знаю. Великой силы творение.
– Да, конечно. Но я не о ней говорю. Незадолго до кончины написал он иное. Быть может, в минуту тоски… Вот… хотите прочту?
– Прошу усердно.
Андроник вытянулся в кресле, слегка закинул назад голову. Руку с длинными, изящными пальцами положил на колени. Чуть прикрыл огромные глаза.
Река времен в своем стремленье Уносит все дела людей, И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается, Чрез звуки лиры иль трубы, То вечности жерлом пожрется, И не уйдетСавватий не сразу отозвался. Потом вздохнул, поправил наперсный крест – в движении этом была спокойная, непобедимая сила, как бы исходящая из самого креста.
– Написано знатно, дорогой авва, но не христианского духа. Господь больше и выше этого жерла. У Него ничто не пропадает. Все достойное живет в вечности этой.
– Верно, верно… – Андроник совсем раскрыл свои огромные глаза и глядел ими на Савватия как бы потусторонне. – Я ведь и сказал: в томленье написано, в тяжкую минуту. А ведь натура наша не ангельская. Не совсем светские поэты, но и святые испытывали минуты Богооставленности. Думаю, автор «Бога» и написал это в такую минуту. Да ведь и накануне смерти.
– Очевидно, дорогой отец архимандрит, очевидно. Потом прибавил вдруг:
– Кончину же да встретим в тишине, покорности. Разговор перешел на другое – на церковные дела, приближающийся съезд.
– Вот и каникулы близятся, – сказал о. Савватий. – Видимо, вы в одиночестве будете принимать инославных. Я же приглашен на некий летний отдых в семью состоятельного прихожанина, в окрестностях града сего.
Через полчаса, уходя уже, архимандрит Савватий вдруг рассмеялся.
– Беседовали мы и о значительном, и о нашем житейском, а мне сейчас, неведомо почему вспомнился мелкий случай из довольно давних лет. Представьте себе, дорогой авва, при пострижении в монашество мне чуть было не дали престранное и неблагозвучное имя: Кукша. Вообразите себе! Был, действительно, такой святой, если память не изменяет, просветитель зырян. Великих подвигов, конечно, муж, но представьте себе… я – Кукша! Слава Господу, в последнюю минуту Владыка Иннокентий отстоял. Савватий – это благолепно. Зосима и Савватий Соловецкие. Но Кукша!
И архимандрит Савватий вновь засмеялся, заколыхалась вся его могучая грудь. Андроник тоже улыбнулся. Да, епископ Кукша! «Ca sonne bien», – подумал почему-то по-французски и взглянул на портрет Леона Блуа на стенке.
Когда Савватий ушел, архимандрит Андроник опять улыбнулся, несколько и с грустью. «Ведь придет же в голову такое имя для монаха. А все-таки… в нем есть нечто и лесное, первобытное, в нашем Савватий Соловецком. Может, и правда от Кукши». Потом мысли его вновь перешли на Державина. «Кукша этот, конечно, прав. Чужда вере нашей безнадежность стихов этих. Радость, радость! Но горестности разве мало? И как бежать от нее? А надо. Ему, седовласому, легче. Он весь отлит цельно. Вряд ли знает тоску».
На ночь полураздевшись, опускаясь на колени, архимандрит всегда молился. Поминал ушедших, живых любимых, и о себе молился, о многим запутанной душе своей… стать бы детским, бездумным, ясным! И с Иисусовой молитвой на устах заснул, наконец. Но спал, как всегда, плохо. То боли какие-то в желудке, то тоска, прежняя жизнь, тяжко дающееся монашество.
Утром он обычно чувствовал себя неважно.
Лето подвигалось дальше. Каштаны зеленели вокруг Андроника, но стали появляться листья и коричневатые, сухие, скромно кружась, падали на землю.