Святая Русь
Шрифт:
Он вздохнул полною грудью. Пахло вялым листом, дубовою корой, грибною сырью. А ему казалось, что пахнет кровью и чадною горечью пожаров. Он все стоял, выпрямившись, хотя холоп приготовил ему место под дубом и даже холодную утку с нарезанным ломтями хлебом, серебряною чарою и флягою кваса разложил на льняном вышитом рушнике. Боброк повел взглядом и легким наклонением головы одобрил холопа, но с места не двинулся, хотя вестоношам велел повестить, чтобы кормили кметей.
Владимир Андреич, подъехавши, соскочил с коня. Косолапя, широко улыбаясь, пошел к Боброку.
– Еще не время! – сказал Боброк, предвосхищая вопрос.
– Фряги в напуск пошли! – прокричал с дерева сторожевой. – В латах вси!
Владимир Андреич, закусив губу, ждал, что решит Боброк. Волынский князь поднял голову, глянул в глаза князю серпуховскому с незримой усмешкой, произнес:
– Самое лучшее теперь, раз уж слез с лошади, Андреич, разделить со мной трапезу!
У двадцатисемилетнего серпуховского володетеля обиженно задергались губы. Но под настойчивым осуждающим взглядом Боброка он таки подчинился.
Сел по-татарски на попону, принял вторую серебряную чару, поданную слугою.
Вопросил:
– Мед?
Отмотнул головою Боброк:
– Квас! В походах хмельного вовсе не пью. – Сам твердыми пальцами разломил холодную дичь, большую часть подал серпуховскому князю, указал глазами на хлеб, молча протянул слуге, ставшему тут за кравчего, свою чару. Владимир Андреич крепко жевал, молодыми зубами разрывая жестковатое мясо – двигались щеки, двигалась светлая борода. Как-то прижмурясь и словно выдавливая слезу из глаз, произнес:
– Гибнут тамо!
Боброк перемолчал, обтирая пальцы краем рушника, отмолвил:
– Пока все, какие есть у Мамая, силы не войдут в дело и пока ветер не повернет в татарскую сторону, нам наступать нельзя!
– А выйдут? – недоверчиво вопросил Владимир Андреич, по-сорочьи, одним глазом, глянувши на Боброка.
– Выходят. У меня до самой Красивой Мечи и далее расставлены слухачи.
Выходят, князь! Надобно токмо терпение!
– А ветра не станет?!
Боброк, медленно расправляя долгие сухие ноги, встал, поднял горсть прошлогодних дубовых листьев, кинул вверх.
– Гляди! Так? А теперь, князь, глянь на облака! И сороки как кружат!
Ветер переменит вот-вот! – Он снова сел, стараясь не показывать молодому воеводе собственного своего нетерпения. Владимир Андреич по чину своему на Москве мог и сам, не слушая Боброка, поднять рать, и люди пойдут, нетерпением горят все, и что тогда?
– Наши тамо… – неопределенно и сожалительно повторил Владимир Андреич. – Микула Василич и Федор Романыч Белозерский с сыном… Их жалко!
(К счастью для исхода сражения, Владимир не мог представить себе, что туда же устремил и сам великий князь.) – Жалко всех! – строго отверг Боброк, повторивши слова древнего хронографа:
– «Не на жен есьмы пришли, но на мужей! А брани без мертвых не бывает!»
– Так-то оно так… Эх! – Владимир Андреич забрал бороду горстью, голову в плечи втянул. – Чую, князь, что ты прав, а душа болит. Изболелась вся! И руки так и зудят по оружию!
– Верю. Жди. Проездись, глянь, поснидали кмети али нет. Будут прошать, отвечай: «Скоро!»
Князь Владимир соколом взлетел в седло, с шорохом осыпая прошлогодний прах, помчал вдоль дубравы.
Боброк вытянул ноги, прислонил стан к дереву, полузакрыл глаза.
Холоп, дождавши кивка господина, свернул и спрятал в торока рушник, прибрал остатки трапезы. Отворотясь приличия ради, догрыз кость и доел недоеденный хлеб. Подскакивали послухи, говорили негромко, каждый свое.
Боброк кивал, все так же безразлично полузакрыв глаза. Лишь когда донесли, что и личная гвардия Мамая, полк богатуров, чьи родословные древа сплошь восходили к монгольским и меркитским предкам, готовится выйти в дело, глаза у него вспыхнули, как у снежного барса, почуявшего добычу.
– Ступай! – сказал. – Погоди! – добавил и, выудив из калиты, подал кметю золотой корабленик.
Владимир Андреич, обскакавши стан, снова подъехал к дубу, под которым сидел не шевелясь Боброк.
– Кмети ропщут! А левое крыло наше бежит! – прокричал он. – И большой полк уже подается!
Они уперлись глаза в глаза друг другу, и Владимир не выдержал первый, опустил взгляд. Угрозы поднять и повести рать как-то не вымолвилось.
– Коня не запали! – сказал Боброк негромко. – Дай хоть перед боем отдохнуть жеребцу! На этом поскачешь?
– Да, на этом! – растерянно отмолвил Владимир и, соскочив наземь, сунул повод стремянному:
– Поводи!
Серпуховский князь был почти в отчаянии, он не понимал Боброка и все более и более гневал на него: когда же, когда? А быть может, Митя прав, и Боброк хочет нашего поражения? Нелепая, глупая, злая – от горячности молодых лет – явилась у него в голове эта мысль. Глянул обрезанно: закричать? Восстать? Но был нем Боброк, продолжавший подпирать собою дерево. Хладен и нем. И только по стиснутым на колене побелевшим пальцам можно было догадать, чего это ему стоило. Оба молчали. Сквозь кусты с шорохом продрался очередной вестоноша. Наклонясь, повестил что-то.
– Вышли? – переспросил Боброк.
– На Буйце уже! Овраги обходят!
Резко, так что веером полетел прах и сухой дубовый лист, Боброк встал. Не глядя на Владимира Андреича, негнущимися шагами пошел вперед, к опушке, туда, где на врытом шесте укреплена была верткая оперенная стрела.
Владимир, мало понимая, спешил следом. Оба задрали головы. Стрела, бешено дергаясь в разные стороны, все же чаще всего указывала оперением в сторону битвы. Боброк послюнил палец, поднял вверх, словно бы указуя небесным силам, и когда захолодело с той, противоположной, стороны, уверясь окончательно, что пора, торжественно и грозно оборотил взор, блистающий, металлический, уже не человеческий, а словно бы взор архангела, созывающего небесные рати. Владимира Андреича отшатнуло аж, все дурные мысли вылетели из головы, понял: вот оно!