Святотатство
Шрифт:
Я рассказал ему все, что мне было известно. Асклепиод слушал, глубокомысленно кивая головой. Он умел кивать с чрезвычайно глубокомысленным видом даже в том случае, когда не имел о предмете разговора и отдаленного понятия. Со временем, кстати, я перенял от него эту привычку. После того как я описал внезапное появление Цезаря на моей улице и нашу последующую беседу у меня дома, Асклепиод прервал мой рассказ:
— Погоди-ка. Значит, Цезарь сказал, что богиня Либитина является родоначальницей его семьи? Мне не раз доводилось слышать, как он выступает на публике. И честь быть своей прародительницей он неизменно приписывал Афродите.
— Венере, — поправил я. — Да, попытки вести свой род от богинь он предпринимает уже давно. Бедняга хочет доказать, что, хотя в течение столетий семейство Юлиев пребывало в полном ничтожестве, в те стародавние времена, когда боги разгуливали по земле, все было иначе. Тогда бессмертные считали Юлиев чуть ли не равными себе. Вы, греки, называете богиню любви Афродитой, а мы, римляне, — Венерой. Но у нашей Венеры больше обязанностей. Она соединяет в себе два противоположных начала, являясь не только богиней любви, чувственных наслаждений, а также плодородия и виноделия, но и богиней смерти и погребальных обрядов. Поэтому мы называем ее Венера Либитина. Так что Цезарь может называть своей прародительницей и ту и другую, не впадая в противоречие.
— Религия содержит в себе много вещей, непостижимых разумом, — задумчиво изрек Асклепиод.
Я завершил свой рассказ, стараясь подчеркнуть не столько собственную догадливость, сколько скрыть растерянность, в которую приводили меня некоторые факты. Когда я смолк, Асклепиод вновь наполнил наши кубки вином. Некоторое время мы оба хранили молчание.
— Итак, ты начал расследовать преступление, совершенное Клодием, и в результате выяснил, что в это дело замешаны Цезарь и Помпей? — нарушил тишину Асклепиод.
— А также Красс, — уточнил я. — Не забывай о нем. Уверен, он тоже как-то связан с произошедшим.
— Быть может, эта троица — Цезарь, Помпей и Клодий — вступила в заговор, цель которого — уничтожить Красса? — предположил Асклепиод.
— Думаю, расстановка сил здесь несколько иная, — возразил я.
— Что ж, придумай более убедительную версию.
Я выглянул в окно и поспешно поднялся:
— Извини, но я должен тебя покинуть. Мне необходимо кое с кем поговорить.
Асклепиод, проследив за направлением моего взгляда, увидел молодого человека, только что вошедшего во двор.
— Хорош, ничего не скажешь! — заметил он. — Удивительно, до чего светлые у него волосы. Прямо как у германца.
— Белокурые волосы — действительно большая редкость среди римлян, — кивнул я. — Они встречаются у представителей лишь одного патрицианского рода — семьи Корнелиев.
— Ну что ж, хотя ты и предпочел мое общество обществу этого юноши, я тебя прощаю, — сказал Асклепиод. — Будь я знаком с таким красавчиком, я бы тоже поспешил ему навстречу.
Грек всегда остается греком, мысленно усмехнулся я.
Заметив, что я приближаюсь к нему, молодой человек устремил на меня взгляд. Глаза у него были голубыми, как египетский лазурит.
— Думаю, мы с тобой не встречались с тех пор, как оба были детьми, — произнес я. — Но вчера я видел тебя в лагере Помпея. Я — Деций Цецилий Метелл Младший. А ты — Фауст Корнелий Сулла, верно?
— Верно, — с улыбкой ответил он. — Если мне не изменяет память, мы вместе скакали верхом во время Троянских игр, когда были мальчишками.
— Помню, — кивнул я. — Я еще тогда свалился с лошади.
Фауст отличался изящным, почти хрупким сложением, но я понимал, что эта хрупкость обманчива. Он стяжал почет и уважение благодаря армейской службе под началом Помпея и был удостоен награды за то, что первым взобрался на стены Иерусалима — города, вечно доставлявшего Риму уйму неприятностей.
— Ты прибыл сюда, чтобы подготовить все для будущей мунеры Помпея? — поинтересовался я.
— Да, и для того, чтобы начать приготовления к своим собственным играм, — ответил Фауст. — В своем завещании отец указал, что я должен непременно устроить мунеру в память о нем. Но с тех пор как я стал достаточно взрослым для этого, я почти не бываю в Риме. В этом году у меня впервые появилась возможность выполнить волю отца. И я полон решимости устроить игры прежде, чем вновь отправлюсь на очередную войну.
Фауст явно относился к числу людей, которые считают гражданские обязанности тягостными, мирную жизнь — унылой, а в шуме битвы видят единственное верное средство от скуки. Я придерживался прямо противоположных взглядов. Мой друг ошибочно принял Фауста за юношу благодаря его субтильности и тонким, почти женственным чертам, присущим всем Корнелиям. На самом деле он был не моложе меня.
— Насколько я понял, Помпей намерен добавить в свои игры этрусский элемент, — бросил я.
Фауст, наблюдавший за тренировкой гладиаторов, пристально взглянул на меня:
— Что ты имеешь в виду?
— Мой друг видел здесь этрусских жрецов.
— О, это всего лишь предсказатели будущего, — поспешно ответил Фауст. — Разумеется, они не будут выходить на арену. Сюда, в школу, они пришли, чтобы указать на гладиаторов, которых ожидает позор, и запретить им участие в играх.
— Однако кому-то из гладиаторов так или иначе придется попозориться, — возразил я. — В играх должны быть победители и побежденные, иначе они лишены смысла.
— Но сражение между сильными соперниками интереснее, чем сражение между сильным и слабым, — заметил Фауст.
Разговор наш был прерван появлением самого Статилия Таураса, который, узнав о прибытии важного гостя, вышел его приветствовать. Я попрощался и, собравшись уходить, подозвал Гермеса.
— Кто это? — спросил мальчишка, указав подбородком на Фауста.
— Фауст Корнелий Сулла, единственный сын бывшего диктатора, — отчеканил я.
— Только-то, — разочарованно протянул Гермес.