Святой вор
Шрифт:
К тому времени Кадфаэль уже больше часа как был на ногах и бродил вдоль кустов по краю горохового поля и по берегу мельничного пруда, собирая белые цветочки терновника. Только что раскрывшиеся бутоны цветочков как нельзя лучше подходили для изготовления слабительного настоя, столь необходимого старикам из лазарета, которые давно уже не занимались физическим трудом, способным поддерживать организм в надлежащем порядке. Удивительное растение, этот терновник, исцеляющий многие немощи человеческие, причем в дело годятся и бутоны, и цветы, и черные ягоды. Да и для живой изгороди терновник весьма хорош, чтобы коровы да овцы не топтали засеянные поля.
Время от времени Кадфаэль прерывал сбор цветов и наведывался на большой двор,
Походка юноши была нетвердой, он даже споткнулся о камень. Утренний свет становился все ярче, придавая золотистый оттенок первоцвета всему, на что падали его косые лучи, исключая разве что привратницкую и ту часть двора, что находилась в тени ворот. Тутило пошел ровнее, внимательно глядя под ноги, словно плохо видел дорогу перед собой. Кадфаэль пошел ему навстречу. Появился и привратник, услышав стук копыт и голоса приехавших всадников. С порога он приветствовал Кадфаэля и предоставил ему как старшему здесь самому заняться вернувшимся узником.
Тутило не поднимал взора на Кадфаэля, и покуда тот не подошел к нему вплотную, юноша тупо хлопал ресницами, словно с трудом узнавал хорошо знакомое ему лицо. Глаза его покраснели, и золотистый блеск в них пригас после бессонной ночи, а может, даже из-за пролитых слез. С какой-то непонятной нежностью Тутило сжимал в руках продолговатую сумку из мягкой кожи, в которой находилось нечто твердое. Юноша бережно прижимал сумку к груди, причем ее кожаная ручка была плотно обмотана вокруг его запястья, словно юноша отчаянно боялся потерять свою ношу. Поверх сумки он взглянул на Кадфаэля, и золотистые искорки слабо вспыхнули в его глазах и тут же погасли, притушенные тревогой и болью.
— Она умерла, — произнес Тутило деревянным голосом, без всякого выражения. — Без агонии, без стонов. Я пел и думал, что она просто уснула. Я пел и боялся замолчать, чтобы не нарушить ее сон…
— Ты все сделал правильно, — успокоил его монах. — Она долго дожидалась этого сна. Ничто его теперь не нарушит.
— Я поехал обратно, как только посчитал это возможным. Не хотелось покидать ее не простившись. Она была так добра ко мне. — Тутило не имел в виду доброту хозяйки к слуге или патронессы к своему протеже. Между ними имела место совсем иная доброта, приносившая благо обоим. — Я боялся, ты подумаешь, что я не вернусь. Но священник сказал, что до утра она не доживет, и я не мог покинуть ее.
— Торопиться тебе было незачем, — сказал Кадфаэль. — Я знал, что ты вернешься. Ты не голоден? Зайди в привратницкую, посидим немного, чего-нибудь поешь.
— Нет… Меня кормили. Хотели даже спать уложить, но вряд ли стоило задерживаться, когда нужды во мне уже не было. Я же дал слово. — Тутило так широко зевнул, что у него на глазах выступили слезы. — Мне бы сейчас поспать.
Единственным местом, где он мог бы этим заняться, был его карцер. Однако юноша пошел туда весьма охотно, с радостью ожидая, чтобы между ним и миром оказалась закрытая на замок дверь. Кадфаэль взял ключ у привратника, который суетился вокруг и с облегчением радовался тому, что преступник, за коего могли строго спросить и с него, благополучно возвращается в свою тюрьму. Кадфаэль зашел вместе с Тутило в карцер и видел, как тот молча сел на узкий топчан и бережно положил рядом с собою свою драгоценную ношу.
— Побудь со мной немного, — попросил он Кадфаэля. — Ты ведь хорошо знал ее. Я пришел слишком поздно. Такая измученная… Как у нее хватило сил даже просто смотреть на меня?
Отвечать ему не было нужды, да и что тут ответишь? Но отчего
— Ты доставил ей огромное удовольствие. Все, что у нее было в последние годы, это лишь страшная боль. Думаю, она разглядела тебя предельно ясно, куда лучше многих из тех, кто живет с тобой бок о бок, но остается слепым. Наверное, яснее, чем даже ты сам.
— Со зрением у меня полный порядок, — сказал Тутило. — Я знаю себя. Чтобы иметь ангельский голос, вовсе не обязательно быть ангелом. В этом нет добродетели. К ее ложу для меня принесли арфу с новыми струнами. Я думал, в ее спальне звук выйдет слишком громким, но так она сама захотела. А ты, Кадфаэль, знал ее раньше, когда она была молодой, здоровой и красивой? Я поиграл немного, а затем остановился и посмотрел на нее, ибо она лежала так тихо, и я подумал, что она уснула, но глаза ее были широко открыты, а на щеках алый румянец. Она не выглядела старой и истощенной, губы были красные, пухлые и сложены, словно в улыбке, но она не улыбалась. Я понимал, что она видит меня насквозь, но она не сказала ни единого слова, ни единого за всю ночь. Я спел для нее несколько гимнов пресвятой деве, а потом, уж не знаю почему, но там не было никого, кто приказал бы мне петь то или иное, я почувствовал, как она дотронулась до меня, тихо-тихо, и стала как бы моложе, ибо боли уже не осталось… я пел любовные песни. И она была довольна. Стоило лишь взглянуть на нее, и становилось ясно, что она радуется. Иногда в ее спальню приходила жена молодого лорда, садилась и слушала, приносила мне питье, а иногда приходила девушка, на которой собирается жениться младший брат. К тому времени священник уже исповедал леди Донату и отпустил ей грехи. Скоро, часов около трех, она должна была скончаться, но я этого не знал… Я думал, она действительно заснула, покуда мне не сказали.
— Она действительно заснула, — подтвердил Кадфаэль. — И если твое пение сопровождало ее в пути сквозь тьму, то путь этот был легким. Горевать здесь не следует. Она терпеливо дожидалась конца.
— Не это потрясло меня, — искренне сказал Тутило, — но все последующее. Посмотри, что я принес.
Он развязал кожаный мешок, что лежал подле него, и осторожно извлек оттуда тот самый псалтерион, на котором однажды играл в спальне леди Донаты. Полированная дека и натянутые струны выглядели, как новенькие. Сломанный колок заменили и натянули новые тройные струны из кишок. Юноша положил псалтерион на топчан и провел рукою по струнам, раздался дрожащий серебряный звук.
— Она отдала его мне, — сказал Тутило. — Уже после того как она умерла и мы помолились о ее душе, ее сын, младший, принес мне этот инструмент, в полном порядке, и сказал, мол, такова была ее воля, чтобы он перешел ко мне, дескать, музыкант без инструмента то же самое, что воин без доспехов и оружия. Сын передал мне слова своей матери, сказанные ею, когда она завещала мне этот псалтерион, мол, трубадуру нужны три вещи — инструмент, конь и возлюбленная, и, дескать, она желает дать мне первую из этих трех вещей, а остальное, мол, я найду себе сам. Она даже очинила несколько перьев, с запасом.
Голос Тутило по-детски дрогнул, глаза наполнились слезами при воспоминании об этом удивительном пророчестве, предсказавшем ему будущее, едва ли совместимое с нахождением в стенах бенедиктинского монастыря, каковое для юноши в любом случае уже явно потеряло свое очарование. Как знать, может, леди Доната была права? Она увидела в нем не какое-то там бесплотное существо, но молодого, здорового юношу, во плоти и крови, не находящего применения своим огромным возможностям. Подчас умирающие люди, особенно умирающие женщины, бывают истинными пророками.