Святой

Райз Тиффани

– Мама не примет от него ни цента, даже если он предложит, в чем я очень сомневаюсь. Он говорит, что на мели.

– Я так понимаю, развод не был мирным.

– Она ненавидит его.

– А ты?

– Ненавижу папу? Ни за что. Я люблю его.

– Почему твоя мать ненавидит его? И если эти вопросы слишком личные, ты не должна отвечать на них.

– Нет, все хорошо.
– Ей нравилось отвечать на вопросы Сорена. Они были личными, но не смущающими.
– Мама с папой поженились, когда она была на восьмом месяце

беременности.

– Восьмом? А кто-то совсем не торопился.

Элеонор попыталась улыбнуться, но не смогла.

– Что такое?
– спросил Сорен.

– Она так долго оттягивала, потому что надеялась на выкидыш.

Сорен с громким стуком уронил книгу на стол.

– Конечно же, нет.

– Это правда. Я подслушала однажды, как она говорила с бабушкой о каком-то парне по имени Томас Мартин. Она сказала, что ей стыдно думать об этом, но она желала, чтобы Бог завершил беременность так же, как и с Томасом Мартином, кем бы о ни был.

– Томас Мертон, - поправил Сорен.

– Вы знаете его?

– Он был монахом-траппистом в аббатстве Гефсимани в Бардстауне, штат Кентукки. Возможно, он самый известный католический писатель двадцатого века. Когда он был юношей, у него появился внебрачный ребенок, но мать и дитя были убиты во время воздушного налета во Вторую мировую войну, что и позволило ему стать монахом, без семейных обязательств отцовства.

– Думаю, теперь всю понятно. Она надеялась, что Бог убьет меня, чтобы она смогла стать монахиней.

Сорен с таким глубоким и проникновенным сочувствием посмотрел на нее, что она не смогла этого вынести.

– Элеонор... мне так...

– Жаль. Знаю. Не надо. Сейчас она меня любит. Я так думаю.
– Элеонор усмехнулась.
– Так или иначе, с папой это был порыв страсти. Ей было семнадцать. Через год после моего рождения, она узнала, чем отец зарабатывает на жизнь. И они развелись. Она не хотела его денег, потому что, как она сказала, они были грязными.

– Грязные деньги? И чем же зарабатывает твой отец?

– Он...
– Элеонор замолчала и обдумывала, как лучше выразиться.
– Он механик, вроде как. Работает с машинами.

– Здесь нечего стыдиться.

– Машины не всегда принадлежат ему.

Сорен кивнул: - Понимаю.

– Несколько раз он был в тюрьме.

– Это тебя беспокоит?

– Нет, - ответила она.
– Во всяком случае, не сильно.

Мгновение они смотрели друг на друга в полном молчании. Это не было неловкое молчание, скорее, многозначительное.

– Так или иначе, оставлю вас с вашими сборами.
– Элеонор хотела остаться и продолжать беседовать с ним. Но и навязываться не хотела, испытывать на прочность его гостеприимство.

– Я увижу тебя в воскресенье?
– спросил он.

– А что в воскресенье?

– Месса? Церковь? День святого обязательства?

– Верно. Воскресенье. Я уточню у своего секретаря, - ответила она.
–

Свободна ли я буду.

– У тебя есть номер этого кабинета?

– Он на холодильнике.

– Набери его, когда будешь дома. Хочу удостовериться, что ты благополучно добралась до дома.

Она уставилась на него.

– Серьезно?

– Как долго тебе идти до дома?

– Не знаю. Минут двадцать.

– Тогда жду твоего звонка меньше, чем через полчаса. Пожалуйста, будь осторожна.

Она помахала ему и шагнула назад. Уходить было больно. Шнур, который она ощутила в прошлое воскресенье, возник опять, в его присутствии, она ощутила его даже сильнее, когда уходила от Сорена.

– Еще три просьбы, Элеанор, пока ты не ушла.

– Какие?
– Она повернулась к нему. Он снова стоял в дверях своего кабинета.

– Первое.
– Он поднял один палец.
– Ты сказала, что хотела бы быть ростом под шесть футов и иметь светлые длинные прямые волосы. Никогда больше не желай этого. Бог создал тебя. Не оспаривай эстетику Создателя. Поняла?

– Да, наверное, - ответила она.

– Второе.
– Он поднял второй палец.
– Не переживай насчет того, что я назвал тебя опасной. Это было не оскорбление.

– Как скажете.

– Именно. И третье.
– Он шагнул в кабинет.
– Я уже четыре дня в «Пресвятом Сердце», и половина прихода дала ясно понять, что мне здесь не рады. Отца Грегори очень любили. Приход не готов его отпустить и принять нового проповедника. Ты не единственная, кто знает, каково это чувствовать себя нежеланным.

Элеонор ощутила что-то щекочущее в горле. Это обжигало, и она проглотила это. Но жжение осталось.

– Церковь не ваша собственная мать.

– Нет. Я и не преуменьшаю твою боль, притворяясь, что недоверие прихода ко мне сравнимо с беременностью тобой, напуганной семнадцатилетней матерью, отчаянно желающей, чтобы ее проблемы волшебным образом исчезли, и мечта, которую она утратила, вернулась к ней. Но я скажу, что сейчас не имеет значения, хотела тебя мама тогда или нет. Как и неважно, хочет меня эта церковь или нет. Мы здесь, ты и я. Мы не уйдем. Мы здесь, и если нет другой причины, кроме той, что Бог хочет чтобы мы были здесь, за Ним и будет последнее слово.

– Если вам станет чуточку легче, я хочу, чтобы вы были здесь.

Сорен опять взял одну из книг Отца Грегори.

– Мне стало легче.

– Спасибо... Сорен.
– Она до сих пор не могла поверить, что обратилась к священнику по имени, без обращения «отец».

– Спокойной ночи.

Она развернулась и начала уходить.

– Тридцать минут, - крикнул Сорен, и Элеонор позволила себе улыбку от уха до уха, которую сдерживала последний час.

Как только она вошла в кухню, Элеонор взяла телефон. Ей пришлось растянуть шнур до самого холодильника, чтобы прочитать номер телефона «Пресвятого Сердца».