Святые Горы

Немирович-Данченко Василий Иванович

Мы посмотрели пекарню; в громадный чан, где замешивают хлеб, бросают сразу 50 пудов муки, из которой выходит 65 пудов хлеба. Печется хлеб в двух печах, в каждой по 50 хлебов за раз. Точно из врат адовых, выбрасывалось пламя из этих громадных логовищ. Медведь привольно мог бы перезимовать в такой берлоге, а семейству крестьянина было бы еще очень просторно в монастырской печке.

— Все с молитвой, все с молитвой! И тесто месим с молитвой, и хлеба ставим, поминая угодников, — сладко расписывал маленький монашек, который только состоит за делом, а работают другие, послушники. — Оттого и хлеб у нас, рабы божьи, — святой выходит. На пользу!

— Ну это что же! Всякий хлеб на пользу.

— У нас, отец Серапион, особый. На нутро хорошо действует. И солодкий же у нас хлебец. Один генерал из Питера приехал, говорит, не пробовал лучше.

—

Нашим хлебом убить человека можно, — заметил опять-таки неожиданно отец Серапион.

— С чего же это? — обиделся монашек.

— Потому в нем без малого пуд. Дай-ко такую ковригу Самсону, заместо ослиной челюсти, столько бы он народу побил… Хлебом насущным-то! О, Господи! Господи! Господи! Даждь нам днесь!

Тут же рядом — мукосейная. Сеют на восемь сит сразу. При пекарне от 12 до 14 послушников постоянно заняты делом. Всего же монахов на ферме живет постоянно около 80 и, разумеется, большей части из них делать нечего, тем более что и постороннего рабочего народа немало. Сравнивая с обиходом северного монастырского хозяйства, я отдавал последнему преимущество. У соловецких иноков всюду опрятность, напоминающая финляндское хозяйство. Коровы вымыты, солома подостлана чистая. На Святых же горах, в коровниках хоть на ходулях броди, столько грязи. На скотском дворе мальчики, по колено в грязи этой, доят коров. Видимо, и условия жизни для детей не особенно хороши. Ребята бледные, худые, заморышами смотрят. Даже жаль их делается, на что уж, кажется, я присмотрелся и притерпелся к людскому горю.

— Чтобы вам почистить, — замечаю я монаху.

— Чего тут чистить-то?

— А вот, Господь дождика пошлет, получше станет.

— От дождя еще больше грязи будет.

— А тогда и чистить, значит, не надо.

Скота у монастыря много. Одних волов до ста, но все это содержится очень плохо, главное — грязь везде, отдохнуть глазу не на чем. Опять разница с Соловками, и какая еще.

— Скот любит, где ему грязно, — пояснял тот же монах. Вол мимо грязи не пройдет, сейчас в нее. Ему любо, а нам что! Блажен иже и скоты милует. Вон у иноверцев, сказывают, коровам под хвост мешочки такие подвязывают. По-вашему, и нам тоже?

— У иноверцев любому, отец Милитон, поучиться можно.

— Ну уж это, отец Серапион, напрасно: благочестивому иноку нечего у них позаимствовать.

— Невежество! У германцев так рази скот содержат? — вмешивается вдруг неизвестно откуда явившийся строптивый отец Стефан. Точно с неба свалился!

— А как?

— Да так!

— Да ты скажи, как!

— Да так, что не так, как у нас, — смутился отец Стефан.

— А еще восклицаешь в необузданности своей — невежество!

— Ну прости меня!

— Бог простит!

И опять чмок друг друга в руку.

Сколько раз отцу Стефану приходится таким образом, при строптивости своей, просить прощения; я думаю, он и сам счет потерял.

Около фермы — бахча, где мальчики, при нас, под наблюдением смотрителя из монахов, сеяли арбузы.

— Эх, вы, детишки, детишки! — умилялся отец Серапион.

Те подняли утомленные головенки. Видимо, шея заболела от работы.

— Ты уж очень их! — обратился он к приставнику.

— Пущай, пущай!.. Не замай — потрудятся… На Бога! Не для кого больше. Поиграть бы им, порезвиться по-твоему. А бахчу нашу — кто приуготовит.

— Все же.

— Работайте, дети, работайте! Бог труды любит. Рабу ленивому не споспешествует. Ты что таращишься? Так рази грядки-то копают? Ах ты, плесень! Глубже бери! Бога надуть хочешь! Так Он, брат, раньше нас с тобой увидит… Он, брат, с неба зорко смотрит, как ты труждаешься.

Мальчики еще торопливее принялись за дело.

— Так-то лучше! Ну, благословенные, еще вот тут, а потом на отдых.

Да и пора была. Теплая ночь уже окутала нас своими мечтательными сумерками. Опять соловьиные песни — так и льются кругом. Слушая соловья, одиноко поющего, вам и представить себе нельзя, что это за прелесть, когда целая роща полна ими, когда с каждой ветки несутся навстречу эти чудные строфы певца любви. Певца любви — здесь, в этом царстве отречения от нее!..

Главою помавает И сердце веселит, От скорби помогает Пернатый сей пиит, -

ни с того ни с сего произнес отец Серапион, вместо ожидаемого мною и столь же, разумеется, неподходящего текста.

— Это вы о чем же? — изумился я.

— О соловье. Имею слабость к стихосложению. Даже наказанию на теле в семинарии подвергали за оное, но не

оставил. Я как бурсаком был, больше сатиры на начальство писал.

Ризница. Трапезная

Каждый старый монастырь вырабатывает непременно свой тип монаха. Так, например, соловчанина вы с одного взгляду отличите от инока Троице-Сергиевской лавры, а этого последнего от Киево-Печерской. Святогорская обитель как молодая, не может дать вам таких же резких отличительных черт. Здесь монах, поступивший сначала по набору из других обителей, не сложился еще, не успел закостенеть в определенную форму. Тут есть исторические воспоминания, но нет традиции, которая только одна воспитывает черноризца. Притом тут такая амальгама сословий и национальностей, что, как острограненые тела, смешавшиеся в одном тесном месте, они сглаживают друг друга. Отсюда, неблагодарная роль наблюдателя в Святых горах. Монастырь этот пока не складывается еще, не переваривает, а просто механически растет, как растут камни. Уже и теперь думают, например, переместить сто монахов на хутор, потому что здесь им стало тесно. Когда обитель дойдет до совершеннолетия, тогда только у нее будет своя определенная физиономия. Та же самая молодость монастыря отражается и в его ризнице, и в живописи стен, и в стиле построек. Все это пахнет казармой, известкой, лаком и маслом. Разумеется, в наших обителях нечего искать замечательных созданий живописи. Искусство тут имеет совсем другой интерес. В произведениях иноческой кисти вы можете изучать особенности народного вкуса. Та же, в сущности, суздальская картина — в высшей степени характерная, как и она, хотя, разумеется, безобразная до крайности. При общем низком умственном уровне наших черноризцев, хороший художник — монах или должен бежать из обители, или рисовать разных аллегорических змеев с надписями, исходящими в виде лент у них изо рта, быков с козлиными головами и т. п.прелести. В Святогорской обители даже этого характерного безобразия мало. Даже туляк-оружейник, встретившийся мне в одной из галерей святогорских, жаловался, что тут не занятно, нет той нравящейся народу и немного грубоватой иронии. В одном из маленьких монастырей, например, я видел целую стену под картиною Страшного Суда. Судьи сидят наверху, как и подобает, на облаке. Перед ними развернут свод законов. Внизу, во всю длину стены, разверстая пасть люциферова, с огнем, пышущим из нее. В пасть эту вступают, по два в ряд и по ранжиру (художник был из солдат), сначала черное, а потом белое духовенство в полном облачении, затем чиновники в мундирах, с портфелями под мышкой, точно они идут к докладу, и наконец, целый кавалерийский полк во всем параде, с трубачами, играющими марш, с начальством, обнажившим сабли. Еще одна подробность. Девица, в коротком платье, с чрезвычайно старательно, любовно отделанными икрами, танцуя с молодым человеком в зеленом фраке, тоже стремится в пламя адово, в пасть Люцифера.

И здания здесь другого рода. Во всех старых обителях они оригинальны, в Святых горах — все больше к типу казармы подходят. В ризнице есть богатства, но остановиться не на чем.

Спрашиваем, между прочим, относительно книг в библиотеке. Нет ли старых, или рукописей.

— А на что нам они! Монаху одно Евангелие, да Четьи-Минеи надлежат.

— Да ведь сколько ученых из монахов было.

— Поверьте, все они не настоящие иноки. Все на том свете на сковородках жарятся. Чертовы котлетки! Невежество светскому человеку в стыд и поношение, а иноку в честь и прославление. Если который истый черноризец — то науку забыть должен. Разврат в ней! Без наук-то сколько праведников было; а как науки пошли, и праведников не стало. Моисей был душою прост, а как устыдил жрецов египетских с их волшебствами? У нас тоже, которые малограмотные монахи, те больше к иночеству прилежат. Вот отец Антонин, извольте знать? Что же доброго — все в книжку! Смирим мы его — оставит, а потом опять. Иоанн-Заточник из простых был, а каков? Аки адамант сияющий, аки венец светящий.

— Да ведь и Иоанн сокрушался, что сам не мог читать и понимать отцов церкви.

— Так это разве наука! Это премудрость, а не наука. Премудростью спасешься — наукою погибнешь! И то уже не иноческий дух у нас. Пожарный струмент завели. А зачем? С Богом спорить захотели. Гром небесный — глагол Господень; нет, громоотводы подавай! Слово-то Божие отводить! Как пошлет попущение — кишкой и заливай! Ересь!

— Однако за эту самую кишку уж как мы вам и благодарны, — вмешался мужичок.

— А что?