Святых не существует
Шрифт:
Ощущение того, что в груди колотится комок мышц, - это что-то новое для меня, что заставляет меня откинуться в кресле, тяжело дыша, сжимая руки в кулаки на коленях.
Что, черт возьми, происходит?
Я почти чувствую... ревность.
Я никогда раньше не ревновал. Да и с чего бы? Ни у кого на этой планете нет ничего, чему бы я завидовал.
И все же я уже с абсолютной уверенностью решил, что никто, кроме меня, не должен
Я почувствовал ее запах на своих пальцах.
Я хочу, чтобы он был свежим.
Словно повинуясь моему приказу, Мара вскакивает из-за стола, отодвигая стул. Я слышу ее торопливые извинения, когда она бросает деньги в свою тарелку. Затем она уходит, бросив своего недовольного спутника еще до того, как они заказали блюда.
К счастью для него, я уже планировал, как отрежу ему яйца ножом для резки коробок.
Его спасло то, что вместо этого я последовал за Марой. Я оставляю свои собственные сложенные купюры под неиспользованной вилкой.
Небо уже полностью потемнело, затянутое тучами. Ветер холоднее, чем раньше.
Я возвращаюсь на Фредерик-стрит, испытывая любопытное возбуждение от перспективы понаблюдать за Марой в одиночестве в ее комнате.
Мне больше всего нравится ее личное пространство. Это взгляд внутрь ее сознания - ее удобства и предпочтения.
Снова устроившись за телескопом, я вижу, как она вышагивает по комнате. Мара - норовистая лошадь. Когда она спокойна, она двигается с грацией. Но когда она расстроена или испытывает дискомфорт - а в компании своего некомпетентного спутника она, несомненно, испытывала и то, и другое, - она становится скованной и замкнутой, сверхчувствительной к раздражителям.
Она вытаскивает свой матрас на небольшую палубу, примыкающую к ее комнате.
Это лучше для меня. Я могу видеть ее так же четко, как фигуру в диораме.
Она ложится на футон, на уши надевает наушники. Проходит много времени, прежде чем ее дыхание замедляется, и она глубоко погружается в матрас. Ее губы шевелятся в такт словам песни.
Хотя на самом деле она не поет, я могу разобрать несколько разрозненных слов:
Не знаю, чувствую ли я себя счастливой...
Я в некотором замешательстве, и у меня нет настроения пытаться исправить себя...
Я гуглю слова, набираю в телефоне песню, которую раньше не слышал. Я включаю ее вслух в темной библиотеке, прислушиваясь к тому, что слышит Мара на балконе.
Yes & No - XYL?
Она так неподвижна, что я думаю, не заснула ли она. Ее грудь вздымается и опускается с регулярностью метронома.
Ветерок шепчет сквозь живую изгородь в саду между нами. Он скользит по коже Мары, заставляя ее дрожать. Ее соски твердые, видны даже сквозь черное платье.
Почему она сохранила этот пирсинг? Нравятся ли они ей?
Я слышу тихие раскаты грома.
Несколько капель дождя бьют по черной бумаге, закрывающей окно библиотеки.
Мара вздрагивает, чувствуя дождь на своей коже.
Я ожидаю, что она поднимется и потащит свой матрас обратно в дом.
Но Мара, похоже, намерена удивлять меня на каждом шагу.
Она садится. Поднимает ладонь. Чувствует, как по ней стекает дождь.
Затем она стягивает платье через голову и отбрасывает его в сторону.
Она снова ложится на матрас, полностью обнаженная.
Я тихонько вздыхаю, прижав глаза к телескопу.
Раскаты грома, и дождь усиливается. Он бьет по ее обнаженной коже: по бедрам, животу, голой груди, вздернутым ладоням, закрытым векам. Он попадает в ее частично открытый рот.
Она впитывает его. Чувствует восхитительную прохладу и крошечный удар каждой капельки, разбивающейся о ее кожу.
Выражение ее лица мечтательное, плывущее. Она пропитана наслаждением. Она полностью расслаблена впервые с тех пор, как я наблюдаю за ней.
И снова я ощущаю странное, щемящее чувство в своих внутренностях.
Ревность.
Дождь льет сильнее, мочит ее волосы, промокает матрас, холодит кожу.
А ей все равно.
Мара тянется между бедер. Она начинает водить пальцами взад-вперед по губам своей киски. Легкие, нежные прикосновения.
Ее губы раздвигаются шире, впуская дождь в рот.
Дождь бьет по крыше дома. В небе сверкает молния, освещая сияющее тело Мары, словно вспышка фотоаппарата. Каждая деталь резко выделяется: длинный столбик горла, впадинка ключицы, точки сосков, длинный плоский живот, тонкие кости рук, тонкие пальцы, скользящие внутри нее.
Я никогда не видел ничего столь прекрасного.
В багровом свете она бронзовая, как статуя. Если бы я мог изваять ее именно такой, это была бы моя величайшая работа.
Я хочу вылить на нее расплавленный металл, навсегда заморозив ее во времени.
Я опускаю руку в переднюю часть брюк, нащупывая толстый стержень своего члена, болезненно твердого.
Мою кожу лихорадит.
Я хочу быть там, где она, под дождем, прикасаться к этой холодной плоти. . .
Я качаю свой член в такт движениям ее руки.
Ее темп ускоряется, спина выгибается, голова запрокидывается назад.
Я делаю движение все сильнее и сильнее, представляя, что вот-вот взорвусь на ее теле, горячая сперма обрушится на нее сильнее, чем ураган.
Ее глаза плотно закрыты, ее крики заглушает дождь. Ее бедра обхватывают руку, тело сотрясается.
Я кончаю уже второй раз за сегодня, горячий поток льется по тыльной стороне моей руки, стекая на доски пола.
Я не могу оторвать взгляд от телескопа.