Сыграй мне смерть по нотам...

Гончаренко Светлана

– Именно об этом я и говорю! Ты, Коля, всегда прикидываешься наивным и вынуждаешь меня называть не совсем приличные вещи своими именами. Ты меня прекрасно понял: Лошкомоева пленило именно телосложение Анны. И вообще я зашла на минутку, а сижу у вас битый час!

– Куда вам спешить?

–

Коля, ты не можешь себе представить мою занятость! Алик ещё утром просил клюквенного киселя, а я до сих пор не собралась сварить. И – батюшки, забыла совсем! – у него с девяти утра на спине перцовый пластырь. Как бы не было ожога! Бегу!

Самоваров проводил Веру Герасимовну до двери. На прощанье она бросила многозначительный и печальный взгляд через плечо – туда, где осталась в сумерках комнаты Настя.

– Бедный Коля! – прошептала Вера Герасимовна. – Ты знаешь, как я люблю Настеньку. Но она так молода и неловка как хозяйка! Зачем она покупает то дорогое и совершенно бесполезное для здоровья печенье, каким она угощала меня сегодня? Я ведь давала ей отличный рецепт манника. Его моя подруга Тамарочка Водопивцева унаследовала от сестры своей покойной свекрови, и Юля… Коля, у тебя что-то лицо красное. Тебе не хватает молибдена!

Самоваров вежливо перебил Веру Герасимовну:

– Наверняка Альберт Михайлович с перцем на спине сейчас куда краснее, чем я.

– Ты прав! У него кожа чувствительная, как у младенца, – с гордостью сообщила Вера Герасимовна и стала торопливо спускаться по лестнице.

Самоваров вернулся к Насте. Та в полной темноте сидела на полу, поджав под себя ноги.

– Я тебя жду, – сказала она. – Давай ёлочку зажжём!

Ёлка уже полдня стояла в комнате, наряженная по Настиному вкусу. Самоваров щёлкнул выключателем. Мелкие

цветные огоньки вспыхнули друг за другом в тёмной хвое и волшебно умножились, отразившись в стекляшках и всяких затейливых серебристых штучках. Всё было весело, пестро – редкий, только раз в году повторяющийся случай, когда фольга, бумага и наивный конфетный блеск краше нетленных и недешёвых вещей.

– Замечательно получилось, – признал Самоваров. – А в музее губернаторский дизайнер нарядил ёлку к концерту одними золотыми бантиками. Эффектно, но скучновато.

– Скорее ненормально! – возмутилась Настя. – Это всё равно, как если бы у человека было тридцать три носа, пусть самых красивых, греческих, но не было бы глаз и прочего. Ёлка должна быть живой и обещать все возможные радости. Ты меня пилил всё время: ёлка это разукрашенный труп дерева, вроде мумии Тутанхамона. Неправда! Мумии противные, а здесь красота в чистом виде. Разве не чудесно: темнота, мы с тобой под ёлочкой, тихо вокруг. А снаружи снег идёт, и та половина Земли, где мы, повёрнута лицом к ночи, к холоду, к космосу – помнишь, ты говорил? Эта половина вся промёрзла, заиндевела, и если бы не леса на Амазонке, мы бы задохнулись…

– Ага! И в середине Вселенной сидит Иван Петрович. Все эти умные вещи, дружок, не я придумал, а Пермиловский Фёдор Сергеевич. Только он сумасшедший, – сказал Самоваров.

– Но ведь кругом действительно снег, и холод, и дальше только космос! Как мы умудряемся тут жить? Вагнер говорит, надо нам разбегаться – туда, где уже всё хорошо устроено. А я здесь собираюсь жить. Из вредности. Но только с тобой!