Сын Авроры
Шрифт:
Так между Морицем и пятидесятилетним прославленным провансальцем, которого записки Цезаря когда-то вдохновили пойти на военную службу и который служил при герцоге Вандомском и при герцоге Орлеанском был серьезно ранен в битве при Мальплаке и отправлен отставку, что и позволило ему заняться изучением фортификации, завязалась дружба. Вобан успел еще послужить в Мальтийском ордене и при Карле XII, после смерти которого окончательно вернулся во Францию, где был назначен полковником, что и стало наивысшей честью, оказанной ему. Однако именно записки, составленные впоследствии им самим, сделали его тем, кем он являлся. Как-то он предложил графу Саксонскому, с которым они давно вели переписку, встретиться лично. Он был очень худым, среднего роста, с открытым, улыбчивым лицом и живыми карими глазами. Ранение, полученное при Мальплаке, до сих пор давало о себе знать — он ходил с тросточкой. За свою долгую и непростую жизнь он научился любить хорошую литературу и обожал театр. И вот именно он и уговорил Морица все-таки посетить «Комеди Франсэз».
— Этим вечером мадемуазель Лекуврёр исполняет роль Федры. Она великолепна... А вам сейчас, похоже, именно великолепия-то и не хватает.
— Мне не хочется никуда идти. Я все еще хромаю! — необдуманно бросил Мориц и тут же осознал свою ошибку. — Прошу прощения, месье, я не хотел...
— Почему нет? Лично я уже привык прихрамывать. Главное — оставаться в хорошем настроении и почаще посещать такие места, как, например, театр! А так как вы везде, куда бы ни отправились, производите настоящий фурор, я бы хотел погреться в лучах вашей славы!
И вот ровно в пять друзья вышли из экипажа, остановившегося на улице Фоссе-Сен-Жермен напротив красивого здания, построенного в конце прошлого века архитектором Франсуа д'Орбэ, треугольный фронтон которого украшала томящаяся Минерва. Над ней развевалось знамя Франции и сияла выведенная золотыми буквами надпись: «Придворный королевский театр Его Величества». Внутреннее убранство, оформленное в серых и голубых тонах, выглядело изящным и современным. Амфитеатр находился на некотором возвышении по сравнению с партером и ложами [66] , а тысячи свечей в огромных люстрах освещали зал.
66
Такое же расположение мест на сей день сохранилось только в Опере. (Прим. автора.)
Шевалье де Фолар, истинный ценитель театра, был невысокого мнения о манерах некоторых зрителей — последнее время стало модным, особенно среди богатой и знатной молодежи, приходить на спектакль с опозданием, иногда даже после первого акта, шумно усаживаться на места, мешая игре актеров и публике. Поэтому они с Морицем пришли точно ко времени начала представления и с третьим звонком вошли в зал, уже заполненный почти до отказа. Шевалье довольно улыбнулся:
— Так всегда бывает, когда на сцене несравненная Адриенна! Она ненавидит, когда ей мешают. Ей даже случалось уходить со сцены...
— Актрисе? И она осмелилась?...
— Да, причем это произошло в присутствии регента, и он ни в чем ее не обвинил. Понимаете, дорогой друг, она совершенно особенная... Впрочем, увидите сами! Хотите сесть поближе к сцене?
Вокруг нее и так располагалось три ряда сидений, занятых в основном так называемой придворной «золотой молодежью» [67] .
Мориц отрицательно покачал головой. Его немалый рост и так привлекал внимание, и ему не хотелось быть уж слишком на виду. К тому же его и так узнавали и замечали. Например, его друг Луи-Огюст де Домб, заметив графа, приветственно помахал ему, не производя при этом шума. Тем временем на сцене появились Ипполит и Терамен, его наставник:
67
Лишь в 1757 г. Анри-Луи Каин, известный как Лекен, отменит эту странную, а иногда просто глупую традицию. (Прим. автора.)
Решенье принято, мой добрый Терамен:
Покинуть должен я столь милый мне Трезен.
Могу ли примирить души моей тревогу
С постыдной праздностью? О нет, пора в дорогу.
Мориц внимательно выслушал причины, по которым этот приятного вида юноша собирался покинуть свою родину, но так и не нашел в них рационального зерна. Однако стихи были написаны отменно и красиво продекламированы. Он сам предпочел бы этим показным страданиям, снедающим античных героев, какую-нибудь комедию, но раз уж они пришли посмотреть на мадемуазель Лекуврёр, приходилось ждать ее появления. И вот, после слов Эноны, объявившей о тяжелой болезни героини, появилась и сама Федра, одетая в темное пурпурное платье с золотом, в драгоценности и с трудом стоящая на ногах. Зал взорвался аплодисментами, которые она остановила, чуть приподняв руку:
Я здесь остановлюсь, Энона, на пороге,
Я обессилела. Меня не держат ноги.
О, этот голос! Этот незабываемый голос, который Мориц так желал услышать вновь и который взволновал его до глубины души! И эти синие глаза, в которых блестели слезы! Эти движения, полные изящества, несмотря на страдания героини! Это была она, она, та женщина, в горностаевом капюшоне, чья карета чуть не раздавила его той ночью! Боже, какой изысканной и волнующей она была! Как зачарованный, Мориц поднялся, чтобы лучше ее рассмотреть... вызвав протесты сидящих позади него. Он снова сел и стал неотрывно следить за ее губами, ослепленный ее красотой, убаюканный музыкальным благородством александрийского стиха, переживая момент полного и глубочайшего восхищения.
После первого акта он собрался было отправиться за кулисы, но де Фолар ухватил его за рукав и вынудил оставаться на месте.
— Чтобы попасть к актрисам, придется дождаться окончания пьесы, — строго проговорил он.
На самом деле, даже те, кто сидел у сцены, оставались на своих местах. Вскоре начался второй акт.
Первые четыре сцены оставили Морица совершенно равнодушным. Он даже не пытался вникнуть в суть происходящего, он ждал только появления Федры. И вот она снова появилась в черной траурной вуали, и снова началось волшебство. На этот раз она подошла к самому краю сцены, повернулась спиной к Ипполиту, которому должна была признаться в своей постыдной любви, ее глаза нашли в толпе глаза Морица, и она страстно проговорила:
Ты прав! Я, страстью пламенея,
Томясь тоской, стремлюсь в объятия Тесея.
Но Федрою любим не нынешний Тесей,
Усталый ветреник, раб собственных страстей,
Спустившийся в Аид, чтоб осквернить там ложе
Подземного царя! Нет, мой Тесей моложе!
Немного нелюдим, он полон чистоты,
Он горд, прекрасен, смел... как юный бог!.. Как ты!
Удивленный шепот поднялся в зале. Принц де Домб недоуменно воскликнул:
— Черт возьми! Готов поспорить на что угодно, что не об Ипполите она говорит! Она тебя любит?
Едва сдерживая свои эмоции, Мориц едва слышно прошептал, не отводя глаз от актрисы, которая снова обращалась к Ипполиту:
— Я никогда бы не осмелился на это надеяться, но, кажется, что и я ее люблю...
Де Фолар, без сомнения, более тактичный, чем де Домб, не проронил ни слова. Со свойственной ему проницательностью он догадался, что произошло что-то, чего юный граф никак не ожидал, — похоже, что он открыл для себя правду, о которой не подозревал, заходя в зал «Комеди Франсэз».