Сын епископа
Шрифт:
— На колени, и шлем долой! — рявкнул Кьярд, сбивая с того головной убор и пригибая его голову к полу.
Прямые волосы пленника были подстрижены в кружок, как обычно предпочитают воины, но на макушке блестела тонзура. Едва заметив это, Кэболл ухватил прядь волос и дернул голову чужака вверх, чтобы поглядеть ему в лицо, не обращая внимания на кровь, бегущую из раненой руки.
— Ей-Богу, он — из духовных, а сюда явился с оружием! — поразился Кэболл. — Взгляните-ка на его башку! Как тебя звать, монах? Кому ты служишь? Кто это посылает монахов вооруженными во владения короля?
Тот лишь скривил лицо и закрыл глаза, когда Кэболл чуть сильнее потянул
— Говори, монах! Я сегодня не больно-то терпелив.
— Мне нечего сказать, — прошептал тот.
— Не трать время на этого слизняка, — прорычал один из родичей. — Он изменник. Пусть получит, что ему причитается!
— Ага, повесим его, Кэболл!
— Только троньте меня, и ваши земли попадут под интердикт, едва мой господин об этом услышит! — ответил пленный, с вызовом открывая голубые глаза. — Всю вашу землю отлучат от церкви. Я требую почтения к духовенству и права церковного суда. Вы не полномочны меня судить.
— Интердикт? — переспросил кто-то. Несколько других перекрестились.
Кэболл еще разок основательно дернул пленника за волосы.
— Думай, что болтаешь! Твой изменник-хозяин тебя здесь не спасет. Говори! Кто ты?
На миг тот вроде бы заколебался, но тут же упрямо покачал головой.
— Я не обязан вам отвечать.
— Нет, но ты еще можешь об этом пожалеть, — ответил Кэболл, выпуская того с таким толчком, что пленник со стоном опрокинулся на пол. — И есть кто-то, кому ты ответишь. — Кэболл нетвердо отступил и оперся лопатками о край стола, поймав взглядом Кьярда, в то время как жена Кэболла и Кинкеллиан, получив дозволение, вернулись к своим обязанностям.
— Кьярд О'Руан, тебе, слуге нашего юного господина, я поручаю сообщить королю о том, что случилось. Не жалей ни себя, ни коня, пока не доскачешь до Ремута. Если короля там нет, значит, скоро прибудет, подождешь.
— Да, Кэболл.
— Теперь о пленном, — и он с угрозой улыбнулся, опять возвращаясь взглядом к нахальному монаху-вояке, — подобающий эскорт поедет с тобой в Ремут завтра с утра. Только поэтому мы тебя пощадим. И знай, что король — брат по крови нашему юному лорду и будет в великом гневе, если с ним что-нибудь случится. Молись, чтобы твой хозяин не поступил опрометчиво. Уберите его.
Когда пленного рывком подняли и не слишком учтиво повели прочь из зала, а хмурый Кьярд подался следом, Кэболл уселся, опершись о край стола. Позади него слуга вручил Кинкеллиану раскаленную докрасна полосу железа с обернутым полотном концом.
— Девлин, пошли огненный крест, чтобы призвать семь вождей, — сказал Кэболл клановому музыканту, который вышел вперед, услыхав свое имя. — И пусть волынка сыграет похоронную пень, дабы проводить старого Мак-Ардри в последний путь. — Он собрался с духом, когда Девлин и еще один человек подошли, чтобы держать его, пока Кинкеллиан выполняет свою работу. — И пусть женщины приготовят тело Мак-Ардри для вечного отдыха, — продолжал он. — Пока не придет дурная весть, Дугал — наш новый вождь, и я возглавляю клан только в его…
Шипение раскаленного металла, прижигающего рану, оборвало его слова, его тело дугой выгнулось от боли, но он не издал ни звука. Прежде чем все кончилось, он провалился в блаженное беспамятство, и поэтому не слышал, как одинокий волынщик начал свой плач по усопшему вождю, и как запричитали женщины, сомкнувшись вокруг тела, чтобы его унести.
Однако те, кто скакали с новым вождем, услыхали; и Кьярд О'Руан, в то время как седлал скорого коня, чтобы ехать в Ремут, отчаянно надеялся, что горестная песнь звучит только по старому вождю,
Дугал Мак-Ардри счел бы жалобу волынки вполне уместной в те дни, что последовали, хотя упорно не желал умирать. Судя по всему, и те, кто его увез, не желали его смерти. Он смутно припоминал угрозы, которые прогремели, когда его только-только схватили, но чувствовал, что враги считают его достаточно ценным заложником. Когда сознание впервые вернулось к нему, они перевязывали ему голову, хотя с переломанными ребрами никто ничего не сделал. И он опять сомлел, когда его заставили встать, чтобы посадить на коня, а затем, в последующие дни, постоянно то лишался чувств, то приходил в себя. Даже когда он был в сознании и, как пьяный, покачивался в седле неровно бежавшего скакуна, которого ему выделили, в голове у него ухало, а сломанные ребра жгли при каждом вздохе или толчке. Иногда сама попытка сосредоточиться вызывала обморок. Сперва забытье было своего рода благословением, ибо на нем живого места не осталось. Свалиться с коня он не мог: его ноги прикрутили к стременам и связали под конским брюхом, но когда он проваливался в беспамятство, увы, слишком часто, его и без того изрядно помятое тело, оседая, натягивало веревки, и вновь напрягались измученные мышцы. Но хуже всего обстояло с головой. Нередко, как только его поднимали после очередной случайной передышки, он, встав, тут же падал в обморок. Что бы там ни оказалось, а это означало нешуточное сотрясение, и единственным средством против него был покой. А покуда похитители спешили вперед к своей загадочной цели, ему только и оставалось, что терпеть.
Так прошло несколько дней, насколько ему удалось прикинуть — четыре. Ему удалось узнать тех двоих, которых сопровождали солдаты, и это встревожило еще сильнее, чем его собственное состояние. Поняв, что печально известный архиепископ Лорис каким-то образом удрал из своей тюрьмы посреди моря, он весь похолодел. И задался вопросом, а знает ли Келсон. Дугал подозревал, что бегство Лориса так или иначе связано с меарскими делами, которые тревожили Келсона, но он не мог выстроить всю картину. Всякий раз, когда он пытался об этом думать, у него вновь начинала ныть голова.
Он беспокоился из-за головы и насчет Лориса, когда они ехали по снегам на четвертый день. Первая в эту зиму метель обрушилась на них с лучами раннего солнца, и он дрожал от холода, несмотря на лишний плащ, в который его завернули.
Изнуренный, на грани бреда, с запястьями, натертыми до крови, после нескольких дней скачки со связанными руками, он погружал пальцы в гриву своего коня и старался оставаться в сознании, в то время как отряд, казалось, парил в безмолвии мерного и непрерывного снегопада. Когда шаг лошадей наконец замедлился, он приподнял голову с трудом, но достаточно, чтобы видеть, что они приближались к призрачно-черным городским воротам.
Сперва он решил, что это Кулди, ибо на стражах, которые их пропустили, были ливреи епископа Кулдского. Но еще в воротах он понял, что это не может быть Кулди: в Кулди все верны Келсону; Лорис туда не сунулся бы. Они скакали на юго-запад. Вероятно, это Ратаркин.
Они ехали по безмолвным улицам, и наконец остановились в темном дворе, где его бесцеремонно вытащили из седла и полувволокли-полувнесли в жуткое на вид каменное здание. Его держали подмышки, и это вызывало невыносимое давление на сломанные ребра, но куда хуже было то, что не удавалось уберечь от толчков голову. Он опять лишился чувств, когда его тащили вниз по узкой, плохо освещенной лестнице.