«…сын Музы, Аполлонов избранник…». Статьи, эссе, заметки о личности и творчестве А. С. Пушкина
Шрифт:
Литературная дружба есть чувство «своего», симпатия к «своему», флюидная тяга к «своему». И в этом смысле взрослый Пушкин и юный Гоголь были объединены, несомненно, близкою дружбою. И тому нисколько не противоречат обмолвки-описки вроде Гоголевой о жене Пушкина (Надежда Николаевна вместо Наталья Николаевна) или Пушкинской об Иване Тимофеевиче вместо Ивана Никифоровича в рассказе Гоголя. Литературная дружба не мелочна.
Когда дружат два писателя разных поколений, то естественно, что дружба их выражается в признании старшим младшего себе равным и, если младший в том нуждается, в поддержке его своим авторитетом к росту и укреплению в известности. Именно такова и была дружба Пушкина к Гоголю.
В 1831 году двадцатидвухлетний, напечатавший всего еще одну книжку, Гоголь уже хвалится матери: «Проводим вечера вместе – Пушкин, Жуковский и я» {8} . Теперь это мальчишеское самохвальство смешит, напоминая нам: «Там у нас и вист свой составился:
8
Адресатом упоминаемого письма Гоголя была не мать. В научно-популярной литературе, посвященной литературным связям Пушкина и Гоголя в 1831 г., обязательно приводится гоголевское письмо А. С. Данилевскому от 2 ноября 1831 г.: «Все лето прожил я в Павловске в Царском Селе… почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я».
Началом своей славы Гоголь был обязан Пушкину, и маловероятно, чтобы Гоголь мог вытеснить Пушкина из своей благодарной памяти, – «пожертвовать Пушкиным», как выражается г. Мочульский, – ради каких бы то ни было себялюбивых и душеспасительных соображений.
Правда, ни в религии, ни в политике, они не сходились до единомыслия. Пушкин, в годы их знакомства, хотя уже не брал «уроков чистого афеизма» у заезжих англичан, а жил укрощенным и безопасным львом на двойных цепях – семейных и придворных, но, как воспитанник вольтерианцев, и лишь случайно не декабрист, конечно, не годился в образцы ни православного рвения, ни политической благонадежности и верноподданнических чувств. Впоследствии, в «Переписке с друзьями» Гоголь употребил много усилий, чтобы снять с Пушкина репутацию вольнодумца, но не успел в этом. Пушкин решительно не укладывался ни в его царизм, ни в его церковное православие. Так что Гоголь, скрепя сердце, должен был принять его, каков есть, потому, что Пушкиным пожертвовать он не в состоянии был ни царю, ни Церкви.
Ибо Пушкин был едва ли не единственным в мире человеком, которого Гоголь любил действительно – страстно, благоговейно, как любят живое божество. В их тесной духовной связи (именно не «внешней», а внутренней, глубоко внутренней) авторитетная роль старшего товарища, наставника, развивателя принадлежала всецело Пушкину. Он дал Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», он настоял, чтобы Гоголь печатал «Нос», он не дал Гоголю пожертвовать цензуре сценою порки поручика Пирогова в «Невском Проспекте», он оценил художественное значение «Коляски» (не понятой Белинским), под его авторитетной защитой благополучно выдержали буйную критическую компанию «Вечера на хуторе» и «Миргород», он старался ввести Гоголя в журнализм и критико-публицистическое обозревательство.
Влияние Пушкина на Гоголя было огромно, – гораздо значительнее, чем можно судить по их необширной и скупой переписке. Очевидно, эти люди умели понимать и ценить друг друга, не нуждаясь в многословных излияниях. Можно предполагать с вероятностью, что, если бы Пушкина не уложила так рано в гроб пуля француза Дантеса, то жизнь и литературная деятельность Гоголя сложилась бы более нормально и его гений, идя естественными путями возрастного и культурного развития, не сгорел бы так преждевременно и дико.
Но, – пишет в «Знакомстве с Гоголем» С. Т. Аксаков, – «в 1837 году погиб Пушкин. Из писем самого Гоголя известно, каким громовым ударом была для него эта потеря. Гоголь сделался болен и духом и телом. Я (С. Т. Аксаков) прибавлю, что, по моему мнению, он уже никогда не выздоравливал совершенно, и что смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа, вследствие которых он задавал себе неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбою с направлением отшельника, не мог дать сколько-нибудь удовлетворительных ответов» {9} .
9
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859) – прозаик, мемуарист, критик, журналист. Мучительно пережил смерть Гоголя и сожжение им второго тома «Мертвых душ». На причинах произошедшей трагедии Аксаков остановился в ряде статей («Письмо к друзьям Гоголя», «Одним сыновьям», 1852, и др.), а также в «Истории моего знакомства с Гоголем» (опубликована посмертно, в 1890 г.), явившейся одним из лучших образцов русской мемуарной литературы. я»
Таким образом, выходит, что проклятый пистолет Дантеса лишил Россию, в один выстрел, обоих основоположников ее литературы: одного истребил в теле, а другого – в 28 лет от рождения – тяжко искалечил в духе, болезненно состарил и на много-много лет сократил его жизнь.
Имев другом и вдохновителем высшее земное существо, каким представлялся Гоголю Пушкин, – после утраты его, – в ком осиротевший писатель мог искать нового друга, от кого ждать новых вдохновений? Когда мы изучаем письма Гоголя, то сразу видим, что в отношении едва ли не ко всем своим корреспондентам, не зависимо от их возраста и житейского или литературного авторитета, он всегда старший и власть имеющий. Не исключая даже таких своих друзей-патриархов, как В. А. Жуковский, П. А. Плетнев, С. Т. Аксаков. Склоняет голову он только перед иерархами, «старцами», отцом Матвеем Константиновским. И то не всегда.
Собственно говоря, по смерти Пушкина, Гоголь уже не предпринимал никаких литературных начинаний, а если и начинал что новое, то быстро терпел неудачу и бросал, не продолжая, например, «Запорожскую трагедию», которую он в Риме читал Панову; как «Рим»; как, пожалуй, можно причислить и второй том «Мертвых Душ», судя по отрывкам, далеко и невыгодно отступивший от пушкинского плана, хотя Гоголю и мечталось, будто теперь-то он его и осуществляет. Внешне он был прав, потому что литературная жизнь Гоголя 40-х годов, – и впрямь, – серьезно и даже суеверно свелась к одной задаче: исполнить священный завет Пушкина – написать «Мертвые Души».
Принимая завет Пушкина, Гоголь не знал того, что дает обещание, которое он силен выполнить только при том условии, если живой дух Пушкина будет непосредственно веять над ним. Он рассказал нам, как возникли и определились в характере письма «Мертвые Души», – как Пушкин ими спас нам Гоголя.
«Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя, веселость моя исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть на дело серьезно. Он уже давно склонял меня приняться за большое сочинение и, наконец, один раз, после того, как я прочел ему одно небольшое изображение небольшой сцены, но которое однако ж поразило его больше всего мной прежде читанного, он мне сказал: «Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!» Вслед за этим начал он представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано; привел мне в пример Сервантеса, который, хоть и написал несколько очень замечательных и хороших повестей, но если бы не принялся за «Дон Кихота», никогда не занял бы того места, которое занимает теперь между писателями, и, в заключение всего, отдал мне свой собственный сюжет, из которого он хотел сделать сам что-то вроде поэмы и которого, по словам его, он бы не отдал другому никому. Это был сюжет «Мертвых Душ». (Мысль «Ревизора» принадлежала также ему). На этот раз я задумался серьезно…»
«После «Ревизора» я почувствовал, более, нежели когда-либо прежде, потребность сочинения полного, где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться. Пушкин находил, что сюжет «Мертвых Душ» хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров…» {10}
В другом месте Гоголь свидетельствует, что без влияния Пушкина он рисковал бы обратить «Мертвые Души» в галерею злобных карикатур. «Если бы кто видел те чудовища», которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся. Довольно сказать только то, что когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых Душ» в том виде, как были они прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотником до смеха), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, и, наконец, сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести «Мертвые души». Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, которая должна быть навеки их уделом. Притом мне хотелось попробовать, что скажет вообще русский человек, если его попотчуешь его же собственной пошлостью» {11} .
10
Цитаты из «Авторской исповеди» Н. В. Гоголя. О факте «передачи» Гоголю Пушкиным сюжетов «Ревизора» и «Мертвых душ» есть ряд свидетельств, разной степени достоверности (П. В. Анненков, О. М. Бодянский, В. А. Соллогуб, П. И. Бартенев и др.). О начале работы над «Мертвыми душами» Гоголь сообщил Пушкину 7 октября 1835 г. Разбор и оценка версий см.: В. Гиппиус. Литературное общение Гоголя с Пушкиным // Ученые записки Пермского гос. университета. Выпуск. 2. 1930. С. 89–102.
11
Цитата из «Авторской исповеди».