Сын
Шрифт:
Я тихо сидел в ивняке, как вдруг заметил всадника на гнедой лошади, пробиравшегося вдоль ручья. В поводу он вел оседланного пегого пони, в боевой раскраске, очень похожего на лошадь Десяти Бизонов.
Это был бледнолицый, в новеньких кожаных штанах, к поясу приторочены скальпы. Я осторожно приподнялся. Он вдруг замер и уставился на мои следы на влажной земле. Я натягивал лук так медленно, что он не мог ничего заметить, даже если бы смотрел прямо на меня. Солнце, падавшее сквозь листву, покрывало его забавным пятнистым узором, я выбрал светлое пятнышко и тихонько разжал пальцы. Он успел увидеть стрелу, его лошадь ринулась в кусты с оглушительным треском. Пробежав десяток ярдов, я пустил
Бледнолицый лежал в траве, рука сжимала стрелу в попытке вытащить. Не то чтобы похож на моего отца, разве чуток — грязные темные волосы, налитые кровью глаза, бледный лоб выглядывает из-под шляпы. Казалось, он смотрит прямо на меня, но лишь казалось. Я пересчитал скальпы, притороченные к седлу, а потом перевернул тело на живот, чтобы забрать его собственный скальп.
В придачу к лошадям я получил пару новеньких кольтов, винтовку, почти новый патронташ, фляжку с порохом, нож, увесистый мешочек патронов, три фляги-тыквы и полный мешок всякой еды. Я вырезал на стреле Х, стащил с него одежду и связал в узел — на случай, если Тошавей захочет одеться.
Пони щипал траву у берега. Я заржал, подзывая его. Не уверен, что это тот самый, на котором ездил Десять Бизонов, но седло на нем от команчей и красно-желтая раскраска тоже.
Далеко на севере за горами росли высокие деревья, шумела трава, и мне ничто не помешает добраться до Бексара за каких-нибудь восемь дней. Мысль мелькнула и исчезла, а я поспешил к Тошавею.
Мы ели сушеное мясо, сухие сливы и яблоки из запасов этого человека, пили его чистую воду. На душе полегчало, и Тошавей решил, что пришло время заняться раной. Он настругал еще опунции, нарвал листьев креозотового куста, растер все это с водой и выложил кашицу на пару чистых лоскутов от сорочки бледнолицего. Потом устроился поудобнее у ручья.
— Как мясник не орудуй, — сказал он. — Но и не тяни.
Тошавей зажал в зубах палочку, а я своим охотничьим ножом прочистил края раны. Глаза у него закатились, палочка выпала изо рта. Я быстро закончил с входным отверстием от пули, перевернул Тошавея и обрезал гниющее мясо с другой стороны. Потом протащил сквозь дырку пару кусков чистой ткани. Я уже смазывал рану, когда Тошевей очнулся. Он обмочился, струйка потекла по ногам, но Тошавей не обращал внимания на такие мелочи. Рана кровоточила, он сказал, что это хороший знак. Мы плотно натолкали в отверстие ткань, пропитанную травяной мазью, прикрыли разрезанными кусками опунции и туго перевязали обрывком рубахи. Пока мы отдыхали, Тошавей признался, что ему известно — это я убил Крадущегося Медведя в ту ночь, когда меня захватили. Но он никому не сказал об этом.
— Мне это было неважно, — сказал он. — Я знал, и все.
Я молчал.
— И еще я знал, кто ты на самом деле, — продолжал он. — А теперь и все остальные это увидят.
Но я уже не слушал. Я вспоминал ночь, когда меня захватили, вспоминал мать и сестру. Он, должно быть, догадался по моему лицу, о чем я думаю, и рассказал, что его дед был мексиканцем, пленником, — да вообще все племя состояло из захваченных где-то пленников, обычное дело для команчей: это позволяет сохранять здоровую кровь.
По пути мы регулярно меняли повязки на ране. Нашли гнездо диких пчел, полное меда, немного съели, большую часть пустили на смазывание раны. Днем отдыхали, а двигались только ночами.
Когда две недели спустя мы добрались до плоскогорья, краснота и опухоль вокруг раны спали. А еще через две недели мы были дома.
Двадцать три
Джинни
Весна 1945
Гроза разразилась страшная, дождь лил с такой силой, что земля не успевала впитывать влагу, облака повисли настолько тяжелые и плотные, что даже молний сквозь них не было видно. К полудню стояла кромешная тьма. Эхо грома артиллерийской канонадой разносилось по дому, как будто бомбардировщики с авиабазы Кауфман били мимо цели. В кедровой роще у дома сверкнуло, деревья вспыхнули, но дождевые потоки тут же загасили пламя.
Отец находился где-то на дальних пастбищах. К ужину он не вернулся, а спустя несколько часов его конь появился у ворот без седока, но оседланный. Тьма стояла такая, что Джинни не могла разглядеть собственных ног. Отправляться на розыски не было никакой возможности, но отец человек опытный, в прериях сейчас не холодно, и к утру он должен вернуться, пешком и промокший, но невредимый.
Спала она все равно беспокойно, просыпалась каждый час и выглядывала в окно, пока не увидела наконец луну в прорехах между тучами. Вакерос ждали внизу, ее лошадь стояла уже оседланной. В рассветных сумерках они пустились в путь по едва заметным следам отцовского жеребца, почти смытым дождем, но, сосредоточившись, она довольно легко их обнаружила.
Следы привели к широкому ручью, но на другом берегу следов не было. Горизонт наливался светом, птицы пели, точно ничего особенного и не произошло. Джинни с вакерос продолжали поиски. Лошадей и большую часть народа оставили позади, чтоб не затоптали следов, но и при свете никаких примет пропавшего всадника не обнаружилось.
Добравшись до ручья, отец, видимо, спешился. Или, вероятнее, на полном скаку, в темноте не разглядев препятствия, влетел прямо в поток и конь его сбросил. Сейчас по дну сочился тоненький ручеек, но с ветвей сикамор высоко над водой свисали пучки свежей травы, вырванной бурным течением минувшей ночью. Человека могло унести далеко, на многие мили. На десятки миль.
Его нашел один из вакерос Мидкиффа четыре дня спустя. В луже из-под кустов и кучи разного мусора торчала босая ступня. Ей никто не сообщил, просто зазвонил телефон, а потом Салливан сел в грузовик, поехал в город и вернулся с коробкой, полной отцовской одежды — грязной, рваной, но она все равно узнала рубашку отца. Схватила ее, поднесла было к лицу, но тут же уронила. По рубашке ползали мясные мухи.
Клинт погиб в Салерно, Пол — во время Арденнской операции, хотя она и молилась истово каждый вечер и каждое воскресенье исправно бывала в церкви. Когда убили Клинта, она продолжала молиться за Пола и Джонаса и отчего-то начала молиться за отца, еще за несколько месяцев до его гибели. А вдруг тем самым она накликала их смерть? Она решила не молиться больше за Джонаса, и он остался в живых.
Тело отца оказалось в таком состоянии, что похороны назначили уже на следующий день. Ближе к вечеру она лежала в постели, измученная, обессиленная, но никак не могла уснуть. Она поняла вдруг, что кто-то должен заниматься ранчо, а кроме нее некому.
Позволив себе отдохнуть еще несколько минут, она встала, приняла ванну, тщательно, но не мешкая, оттерла тело мочалкой, как, по ее представлениям, мать моет младенца. Надела черное платье, потом все же сняла: не хватало еще об одежде беспокоиться. Натянула синие джинсы и старые ботинки, подумав, что бабушка этого, конечно, не одобрила бы. Хотя и бабушка уже покинула этот мир, умерла в прошлом году. Косметики совсем немного — такой же скромной, как джинсы. Ресницы у нее слишком светлые, она из-за этого выглядит совсем девчонкой. Где же Джонас?