Сыновний бунт
Шрифт:
Две недели Иван Лукич не показывался в Журавлях, и Василиса давно смирилась с мыслью, что приезд детей так и не будет отмечен. И вдруг вчера перед вечером явился Закамышный, весь в пыли, как мирошник в муке, небритый, немытый. Машину поставил у двора и, войдя в калитку, крикнул:
— Василиса Никитична! Радуйся!
— Чему, Яков Матвеевич?
— Жатву в срок завершили — раз, — говорил он, идя по двору и загибая на руке пальцы. — По хлебу рассчитались первыми — два! Иван Лукич велел назавтра готовить праздник — три! Ну что, Никитична, хороши новости?
— Значит, согласился-таки? — переспросила Василиса.
— Так и сказал: отметим окончание уборки и возвращение сынов. — Закамышный ударил картузом о ладонь, стряхнул пыль. — Мой-то
Закамышный пожелал, чтобы обед был приготовлен в складчину; от себя пообещал выделить трех петухов и двух селезней. Сегодня же придет в помощь Василисе его жена Груня, мастерица — это в Журавлях все знают — приготовлять жареную в сметане курятину.
— Ба! Чуть было не забыл! — добавил Закамышный. — Иван Лукич наказывал накрывать столы точно так, как в тот раз, на новоселье — без стульев! По новой моде!
— Опять свое новшество! — Василиса огорченно всплеснула руками. — Ох, беда! Нагляделся в других странах разных причуд…
— Никитична, не переживай, — рассудительно сказал Закамышный. — Ежели к той причуде приглядеться, то получается, что она даже сильно выгодная. Гости не станут долго задерживаться! Наш брат, русак, как? Пришел, расселся за столом, и ты его оттуда не вытащишь. А так люди постоят, малость выпьют и пойдут кто куда.
Закамышный уехал, а Василиса начала старательно готовиться к встрече гостей. Стряпать ей помогали соседка Дарья, невестка Галина и Груня Закамышная, женщина собой дородная, с полными и оголенными до плеч руками. Так как, по подсчету Закамышного, гостей ожидалось человек пятьдесят, то из этого расчета закупили вино и водку, резали кур и уток. Хлеба испекли двенадцать буханок, и каждая буханка, посаженная в печь на капустном листе, выдалась пышной, высокой и с коричневой вкусной подпалинкой.
Три поварихи не знали передышки. Обед готовили такой, какой в Журавлях готовят только на свадьбы. Смалили и потрошили птицу, запах сожженного пера полз по всему селу, и люди говорили: «Этот заманчивый дымок тянется из книгинского дома», «Сыны Ивана Лукича приехали, даже тот, которого батько побил», «Василиса сияет, такая обрадованная, такая веселая!..», «Известно, мать…»
Разделанную курицу или утку рубили на мелкие куски, и Груня, никому не доверяя, складывала эти куски в глубокую кастрюлю, сама солила, сама клала перец, укроп и сама заливала сметаной. Свежий салат приготовили в эмалированном тазике, чтобы всем хватило. Ради такого случая огурцы, еще не очень красные помидоры, стручки болгарского перца и головки репчатого лука Закамышный привез из опытного парника. Очищенную, хорошо промытую картошку резали ломтиками, складывали в чугунные сковороды, поливали подсолнечным маслом и ставили на огонь. Все варилось, все жарилось, и плита на кухне не затухала второй день.
К заходу солнца, когда на улицах и во дворе еще не горели фонари и было сумрачно, на веранде тремя рядами были поставлены столы, но без единого стула. Их покрыли скатертями, уставили яствами и бутылками. Вился со столов такой приятный парок, что Закамышный не утерпел и нанизал на вилку кусок курятины. Положил в рот, причмокнул и сказал:
— Узнаю Грунино мастерство! Ну и молодчина Груня! Не курятина, а сплошное объедение!
Осмотрев нарезанные вперемешку с луком огурцы и помидоры, взглянув на яичницу-глазунью, Закамышный нашел, что столы накрыты щедро, что Иван Лукич будет доволен, да и перед гостями не будет совестно; смущало Якова Матвеевича одно: столы без стульев выглядели как-то уж очень странно, даже одиноко и сиротливо, для глаза непривычно. Лишь из уважения к старости деда Луки Василиса поставила на веранде невысокий стульчик. Старик со своей балалайкой явился на веселье еще днем, поудобнее уселся и, слепо щурясь, стал бренчать унылую, одному ему известную мелодию.
Тем временем гости подъезжали и подходили и книгинский двор наполнялся веселым говором. Те, кто успел зайти домой, приоделись и выглядели празднично, а те, кто попал сюда прямо с поля, от комбайна или от трактора, были в одежде будничной; казалось, и пришли они сюда не веселиться, а только для того, чтобы взяться за новую работу. Так выглядели одногодки Ивана — трактористы Андрей Кальченко, Петро Устинов и комбайнер Виктор Голубовский. С поля они приехали с Григорием на его «Москвиче». Были они люди женатые, семейные, и, возможно, по этой причине на своего школьного товарища, немолодого и еще неженатого, смотрели смущенно, как на человека несчастного и обездоленного. «Ты это, Ваня, или не ты? И как же так случилось, что столько гулял по свету, а не женился, и через то мы не знаем, как и о чем нам разговаривать», — такие мысли можно было читать в их удивленных взглядах. Курили и молчали. И когда Иван пригласил спуститься к Егорлыку, они обрадовались. Андрей Кальченко даже сказал:
— Искупаемся в Егорлыке, как мы купались на заре нашей юности! Пошли, ребята!
Когда совсем стемнело и разом вспыхнули уличные фонари, краснея и оглядываясь, во двор вошли доярки Соня Очеретина и Оля Сушкова. Как и все журавлинские девушки, Оля и Соня были чересчур совестливые; пухлые их щеки, как всем казалось, для того только и существовали, чтобы краснеть и пылать. Сегодня Соня и Оля стеснялись больше обычного: они никак не могли разгадать загадку, почему Иван Лукич из всех доярок, молодых и старых, пригласил на обед именно их и при этом сказал: «Пораньше поезжайте в Журавли, поднарядитесь, а то там женихи будут». Это незнание причины, почему выбор пал на них, и слова Ивана Лукича «там женихи будут» и заставляли юных красавиц волноваться и краснеть. Тайно от своих подруг и Оля и Соня думали, что Иван Лукич пригласил их для того, чтобы именно они понравились Ивану или Алексею. К тому же встретила их Василиса так радушно, как только мать встречает своих любимых дочерей. И кто знает, может, эта ласковая, со всеми обходительная старушка тоже желала, чтобы Оля и Соня, которые сегодня пришли сюда как доярки, в скором времени вошли в этот дом как невестки.
В ту минуту, когда Василиса говорила Оле и Соне: «Проходите, девушки, проходите, милые», — во двор на рессорном шарабане въехал Андрей Андреевич Гнедой, и Василиса оставила доярок. Гнедой молча пожал руку Василисы, угрюмо, бирюком посмотрел на людей. С присущей ей теплотой в голосе Василиса пожурила бригадира за то, что приехал он без жены. Гнедой кашлянул и сказал:
— Обойдется. — И с глухим, натужным смехом: — Машина поломалась, а моя Евдокия на шарабане ездить разучилась.
Распряг серого упитанного коня, поставил его к шарабану, приоткрыл войлок, под которым хранилась свежая, по дороге накошенная трава. Был молчалив, держался в сторонке, часто курил. Когда же Гнедой хотел подойти ближе к людям, явился Кирилл Лысаков. На своем ветхом «Москвиче» гвардеец так лихо влетел в ворота, что только пыль вспыхнула под скатами, и колеса со стоном замерли. Из машины вышла Марфуша и обняла Василису. Лысаков, веселый, жизнерадостный, снял картуз, поздоровался. На этот раз на нем была новенькая гимнастерка, на спине слегка припорошенная пылью. Туго подтянутый узким ремешком, Лысаков картинно взял Василису под руку и, смеясь, щелкнул каблуками.
— Честь и слава матери! А где же батько?
— Поджидаем. Скоро прибудет,
— Якова Матвеевича нету?
— И его ждем. С Иваном Лукичом уехал в район.
— Значит, еще в районе, рапортуют. — Лысаков оставил Василису и направился к деду Луке. — Здоровеньки булы, Лука Трифонович! А ну, приударьте гопачка, чтоб сердце взыграло!
Марфуша стряхнула пыль с широкой, как у цыганки, цветной юбки и быстро прошла к «Москвичу». Вернулась, держа в руках цветочки бессмертника.
— Это вам, Василиса Никитична, — сказала она. — В степи нарвала, на счастье,