Сыновний бунт
Шрифт:
— Кому я сказал, Григорий! — командирским басом крикнул Иван Лукич. — Выбрось из головы — и всяким разговорам конец!
— Да я и так уже выбросил. Как-нибудь обойдусь…
— Чуете, батя?
Дед Лука наклонил голову. Иван Лукич, как бы извиняясь перед Григорием, понизил голос
— Насчет техники ты, Гриша, конечно, прав. Технику надо беречь. Но ежели тебе, Гриша, нужен гараж — построй во дворе. Лесу нету? Скажи — подсоблю и лесом. — Иван Лукич вышел из-за стола, остановился у окна. — А насчет землянки вот что я вам скажу, сыны. Ту нашу хату-родительницу и пальцем не троньте! Для всех нас это — святое место. В той землянушке и я родился, и вы, мои дети, в ней на свет произошли, и твои, Гриша, дети народились. По правилу, а оно, может, со временем так и будет, в той книгинской
Веря, что сказал нечто важное и значительное, что пришлось по душе и старику отцу и сыновьям, Иван Лукич снова уселся за стол, закурил и, приглаживая усы, подумал «Теперь можно начать разговор о другом жилище — о новом доме». Иван Лукич скажет сейчас, что он уже не молод, что ему хотелось бы знать, кто из сыновей согласится стать хозяином нового дома, что не нужно Ивану Лукичу такое подворье. Зачем оно ему? Вся его жизнь отдана колхозу, в «Гвардейце» и его дом и его подворье — все тут! «Гвардеец» — жилье просторное, есть где разгуляться. Заниматься же домашними делами у него нет ни желания, ни времени. Мать уже стара, ей такая тяжесть не под силу. Могут спросить зачем строил? Для детей, для сынов. Но для кого из троих — и тогда не знал и теперь не знает. В душе желал, чтобы хозяином тут был Иван. Жили бы они вместе, мирно, по-хорошему, как и подобает жить сыну с отцом. Иван женился бы, пошли бы еще внуки, и если бы родился мальчик, то можно, следуя давнему книгинскому обычаю, назвать его Иваном. В какую-то минуту Иван Лукич верил, что стоит ему заговорить о доме, как Иван встанет и скажет «Большое вам, батя, спасибо… Хватит мне бездомничать — поскитался по белому свету, пора и образумиться… Ведь я имею право и на дом и на спокойную жизнь в этом доме. У Григория почти готов свой дом, Григорий, считай, ушел от отца — сам хозяин. Алексей уедет к чабанам и, может быть, на всю жизнь поселится в Сухой Буйволе…»
Разговаривая о будущем новою дома, Ивану Лукичу хотелось, пользуясь случаем, так, попутно, узнать, что о нем думают его взрослые сыновья. Дети мои, так, мол, и так, скажет он им, у народа я в почете, люди меня уважают, ценят. В районе мною дорожат, нет такого собрания, где бы я не сидел в президиуме, — это так, это всем известно. Но вы моя кровь, и мне надо знать, что вы думаете о своем батьке. Может, я в чем ошибаюсь — помогите, подставьте свои молодые плечи. Может, что не так делаю — поправьте, подскажите, буду благодарен. Только об одном прошу не кривите душой, а говорите правду. Не бойтесь, не обижусь. И сыновья, улыбаясь отцу и радуясь, что он заговорил с ними так запросто, встанут и скажут «Мы, батя, и уважаем и любим вас так же, как уважает и любит народ». «И добре, сыны, добре…» И еще думал Иван Лукич «Если же, паче чаяния, кто из них погорячится или вспылит, тут на помощь придет дед Лука перед его почтенным возрастом ни сын, ни внуки не посмеют повысить голос…»
— Ну, сыны мои, соколы, и вы, батя, как старший среди нас, — начал Иван Лукич и посмотрел на отца, на сыновей. — t Надо нам по-семейному, без шума, побалакать. В порядке самокритики скажу моя вина, что мы раньше не собирались, не советовались. Но жизнь наша протекала как-то так, что проживали мы порознь. То я частенько отлучался — ездил и в Москву и за границу, то Гриша находился все лето в степи, то Алексей был на учебе, а об Иване и говорить нечего девять годков, бедняга, находился в отлучке.
— Нельзя ли, отец, ближе к существу дела? — перебил Иван. — И к чему это «сыны мои, соколы» и прочая нежность?
— Помолчи, Иван, — строго сказал дед Лука. — Батька надобно слушать.
— Можно и ближе к существу, — со гласился Иван Лукич. — Издавна в жизни как повелось? На смену отцу заступает сын. Вот и я хочу знать, кто из вас будет мне сменой, кто станет хозяином моего нового дома. Мое положение среди людей вы знаете, да и годы уже не те. Мать, вы видите, здоровьем стала слабая, ей с доминой не совладать. Так что говорите без стеснения. Мы тут все свои.
Братья молчали. Григорий сворачивал цигарку, положив на колено тощий кисет. Алексей, о чем-то думая, разминал в пальцах дешевую папиросу, боясь закурить, и желтые соринки табака сыпались ему на грудь, на белую рубашку. Иван поднял голову, стул под ним скрипнул; на спокойном его лице появилась и вмиг исчезла странная улыбка. Не вставая и не меняя позы, Григорий сказал, что он давно отделился от отца и у него, считай, есть свой дом и что претендовать он может лишь на какую-то часть наследства.
— Точнее, на третью часть, — добавил он. — Третья доля по закону моя. Лишнего, батя, я не хочу и не возьму, а от своего не откажусь.
— Понятно, — процедил сквозь зубы Иван Лукич. — А ты что скажешь, меньшой?
Разговор о доме был так неприятен, что Алексею стыдно было смотреть на отца и на братьев. Слушая отца, он мысленно ругал себя за то, что остался здесь и не ушел с ребятами на Егорлык. Ему не хотелось принимать участия в этом, как ему казалось, ненужном и постыдном разговоре. «Надо уйти… Встану и уйду…» Тут отец обратился к нему с вопросом. Нужно было что-то говорить, и Алексей растерялся и так покраснел, как могут краснеть только девушки. Вопроса он не ждал, голос отца испугал, и Алексей рывком поднялся. Сжимая в пальцах неприкуренную папиросу и не чувствуя, что бумага разорвалась, Алексей стоял, склонив курчавую голову.
— Что, Алеша, или онемел? — Иван Лукич усмехнулся. — Или сильно обрадовался? Говори, говори.
— И скажу, — выдохнул Алексей, волнуясь и еще сильнее заливаясь краской. — И скажу… Это, батя, не дом, а ярмо! Это, это…
— Ярмо бычье, ты хотел сказать? — Иван Лукич рассмеялся и закашлял. — Значит, ярмо? А ничего себе ярмишко, подходящее! — Смеясь, он багровел. — Да такому ярму самая малая цена сто тысяч! А ты — ярмо? И надо же такое придумать!
— Я не хочу быть собственником! — крикнул Алексей, сжимая за спиной дрожащие руки.
— Никакое наследство мне не нужно! Я буду жить в степи, на просторе. Что заработаю, то и будет-моим. Я сказал вам правду.
— Спасибо, сынок, спасибо. — Иван Лукич смерил взглядом младшего сына, от которого никак не ждал такого ответа. — Значит, ты думаешь, что сказал батьке правду? А я тебе скажу, Алексей, что ты еще молод и не знаешь, почем фунт лиха, вот и строишь из себя гордеца. Ежели со стороны тебя послушать, то получается так ты, мой сын, вроде бычка-неуча, а я, твой родитель, изверг, прилаживаю на твою молодую шею ярмо. Смешно и глупо! Да я всем вам счастья желаю, дурни вы эдакие! Я же хочу, чтобы вы жили и не бедствовали. В далекие, прошедшие времена как было? Сыны, чтобы получить наследство, не чаяли, когда их родитель помрет, а иные, кому особо не терпелось, даже убивали родных отцов, чтоб только завладеть богатством. А ныне что? Сам, по своей доброй воле отдаю дом — это же целое состояние, а он, сопляк, отворачивается!.. Собственность, видите ли, ему в тягость! В степи будет жить, на просторе! Хоть ты и в институте учился, а дурак порядочный. Вот тебе моя правда!
Еще никто не обижал Алексея так, как обидел отец. Алексей с трудом стоял на ногах, не зная, что ему нужно делать и что отвечать. Бледнея и задыхаясь, он шагнул к дверям и выбежал на улицу. Иван Лукич комкал в кулаке усы, сидел, не двигаясь.
— Ну, Иван, теперь твой черед, — кашлянув, сказал Иван Лукич. — Григорий берет третью часть, юнец оскорбился, как красная девица, убежал. А ты что скажешь?
Иван поднялся, повернул стул к себе спинкой и стоял, улыбаясь. Вид у него был такой веселый и спокойный, что Иван Лукич невольно подумал «Вижу, вижу, ты не Алексей, петушиться не станешь…» Не знал Иван Лукич, каких усилий стоило Ивану это кажущееся спокойствие. Его злило, что отец так грубо оскорбил Алексея, сказавшего свою правду, которая, может быть, впервые заглянула ему в душу. Иван хотел сразу же, как только убежал Алексей, нагрубить отцу и тоже уйти, но взглянул на дремавшего деда Луку и промолчал. Мысленно он успокаивал себя тем, что отец, собственно, ничего плохого не говорил, он даже хотел быть добрым. И в том, что завел речь о доме, в сущности, ничего плохого не было. И Иван, глядя на отца, сказал