Сыновья
Шрифт:
— Не буду с тобой спорить, Ауди. Да, мы испытали не одно разочарование. Ну и что же? Плюнуть поэтому самим себе в лицо? Отречься от своих идеалов? Стать покорной скотинкой или прохвостом?.. Нет, тогда не стоит жить.
— А я что говорю! Не то же самое? — воскликнул Ауди. — И слово даю: чем стать мерзким червяком или презренным очковтирателем… нет, лучше брошусь в Альстер.
— Нашел выход, нечего сказать. А я лучше пойду путем доктора Эйперта.
— Ну и путь! — насмешливо сказал Ауди.
— Доктор Эйперт арестован. У тебя нет никаких оснований плохо думать о нем.
V
Настал
Раненая рука Вальтера еще далеко не зажила, но он не хотел, не мог более оставаться дома, его тянуло на завод, к товарищам, друзьям. Он так долго приставал к врачу, пока тот, наконец, разрешил ему выйти на работу.
Рано утром, сидя в пригородном поезде, Вальтер внимательно вглядывался в лица рабочих. Ему казалось, что сегодня эти люди, день за днем торопящиеся на заводы и фабрики, совсем другие, на их лицах нет обычного выражения тупой обреченности и опустошающей безнадежности. Все как будто приободрились, посветлели; минутами ему даже мерещилось, что они украдкой кивают друг другу, словно желая подтвердить, что скоро, скоро начнется…
«Правильно! Так и есть!» — радостно думал Вальтер, стоя в цеху среди товарищей и друзей. Самые усталые и самые угрюмые — и те оживились; рабочие сновали от станка к станку, повсюду обменивались новостями. Цех походил на встревоженный улей. До Вальтера доносились обрывки разговоров. Без конца повторялись слова «революция», «мир». Токарь Хибнер, работавший на большом карусельном станке, уже немолодой человек с изрядным брюшком, тот самый, который несколько месяцев назад тайно и с превеликим страхом говорил Вальтеру и Эриху Эндерлайту о Ленине, сейчас свободно и безбоязненно рассказывал группе рабочих о русской революции 1905 года, об интернациональных съездах революционной оппозиции в Швейцарии, на которых были и представители немецкой революционной оппозиции. Хибнер не агитировал, но он охотно и пространно отвечал на вопросы, и Вальтер поражался знаниям и осведомленности старого токаря.
Были на заводе и другие люди, они громко, даже чересчур громко разглагольствовали. Вот, например, Феликс Францен, уполномоченный профессионального союза. Он ходил по цеху и осыпал большевиков бранью и насмешками.
— Ленин — социалист? — говорил он. — Смешно! Это вождь террористов, тех, что бросают бомбы и свергают царей…
Разве станет социалист бросать бомбы? Большевики понятия не имеют, что такое организация. Они стремятся разрушить всякую организацию. Можно себе представить, что из этого получится.
Перейдя к другой группе рабочих, Францен с яростью выкрикивал:
— Что, мир? Вы говорите большевики хотят мира? Ложь и обман, и ничего более! Да и вообще они дольше трех дней не продержатся. Через неделю в России опять все будет по-старому. А пока, конечно, там все ходуном ходит.
Вальтер и Эрих Эндерлайт незаметно побежали назад, к карусельному станку Хибнера. Близко подойти они не решались — неподалеку стоял мастер. Хибнер говорил что-то двум токарям, время от времени поглядывая на обтачиваемую деталь. Мальчики не могли расслышать слов, но они внимательно смотрели на него.
Вальтер локтем толкнул приятеля:
— Его совсем не узнать! Он прямо-таки горд и счастлив!
— А как он смеется! — в удивлении подхватил Эрих. — Ты раньше когда-нибудь видел, чтобы он смеялся?
— И ни малейшего страха не чувствуется в нем, — сказал Вальтер.
— А кого же ему бояться теперь? — сказал Эрих.
Вальтер спросил у Нерлиха, не замечает ли он какого-то беспокойства на заводе, и в чем тут дело? Как он думает?
Нерлих погладил свою козлиную бородку и не сразу ответил:
— Давно уж у нас кипит, как в котле! — И, помолчав, прибавил: — Возможно, что все это русские наделали… Да, да, надо полагать, так и есть.
Вальтер побежал к Петеру.
Ему хотелось не только поздороваться с товарищем, но и заключить с ним мир. Он не раз жалел, что так грубо обошелся с Петером, обидел, восстановил против себя. Он решил теперь загладить свою вину.
— Здорово, Петер!
— Здорово! Длинные же были у тебя каникулы! Да ведь поневоле. Как рука? Покажи-ка!
Вальтер с улыбкой взглянул на друга, который встретил его так приветливо, будто между ними и не было размолвки.
— Рубец большой. Но все уже в порядке?
— Пока не совсем, понемногу все-таки налаживается. Два средних пальца еще не слушаются… А ты?
— Да по-прежнему.
— Ты много… работал?
— Работал? Ну, как обычно, каждый день! Почему ты спрашиваешь?
— Я не про то… про стихи.
Петер неуверенно улыбнулся:
— Тебе это интересно?
— Почему же нет?
— Н-ну так… Да, работал много. Я, видишь ли, еще не отказался от надежды сделать что-нибудь путное… А ты? Много прочел за это время?
— И да и нет. Я часто бывал в Иоганнеуме. Там замечательно. Колоссальный выбор книг. Но нередко я просто слонялся по улицам, бродил по городскому парку, по берегу Альстера… Теперь мне жалко, что я просадил столько времени зря.
— Брось, пошататься иногда тоже хорошо. Как бы я хотел неделю-другую так погулять, вот именно пошататься.
— Слушай, Петер, тебе не кажется, что на заводе какое-то многообещающее возбуждение?
— Это все холод и голод. И положение на фронте. Мы окончательно выдохлись…