Сыновья

Бредель Вилли

— Кто это — мы?

— Мы, немцы.

— То есть те, кто затеял войну?

— К сожалению, отвечаем и мы.

— Да, если мы не покончим с войной.

— Ты так думаешь? — Петер с удивлением взглянул на младшего товарища. — Революция? Милый мой, да знаешь ли ты, что это значит? Это новая война — внутренняя.

— Ну, и что же? Неужели ты полагаешь, что мы обойдемся без нее? И что революция — зло?

— Крови, по-моему, пролито достаточно. И, может, обойдется так — без революции. Может, ее роль сыграет война.

— С этим я никогда не соглашусь!

—

Носителями подлинной революции должны быть люди с новыми нравственными нормами, с новой этикой. А их еще — раз-два и обчелся. Революция же без нравственных норм — это только бунт. Не в глотке, не в желудке и не в кулаке сосредоточена мощь революции, а в голове и в человеческом сердце.

— Новый социальный порядок создаст новую мораль.

— Ну, знаешь ли, из ничего — ничего и не будет… Но… Вот что, Вальтер. Хочешь послушать несколько моих стихотворений? Ты увидишь, в них сказано именно то, что нас теперь волнует!

VI

В обеденный перерыв токарь Альфред Хибнер встал в заводской столовой на стул и произнес речь. Он сказал, что в Берлине бастуют рабочие военных заводов, не побоялся заявить, что положение на фронтах катастрофическое и что на горизонте уже можно разглядеть военный крах Германии. Берлинские рабочие объявили забастовку, они требуют прекратить напрасное кровопролитие и немедленно положить конец войне. Хибнер выразил надежду, что стачка охватит всю Германию, ибо берлинские товарищи, если их не поддержать, не добьются успеха.

Хибнер закончил свою речь словами:

— Товарищи, с завтрашнего дня мы объявляем забастовку!

Призыв к стачке воспламенил всех. Рабочие шушукались у станков. Мастера звонили по телефону в дирекцию. Служащие и техники оставили свои письменные столы и чертежные доски и толпились у окон конторы, не то с любопытством, не то с опаской поглядывая на заводской двор, словно ожидая, что каждую минуту тут же под окнами может вспыхнуть революция.

Вальтер бегал от группы к группе. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не закричать от радости. Каждого, кто высказывался против стачки или просто выражал какие-нибудь опасения, он обжигал презрительным, негодующим взглядом.

Старик Нерлих поддразнивал его:

— Ты здесь совсем ни при чем. Ученики в стачку не включаются, они могут работать.

— Как бы не так! Штрейкбрехерами быть? Нет уж, мы тоже забастуем! Обязательно! Ох, Нерлих, Нерлих! Какой же вы социал-демократ! Гляжу я на вас и только диву даюсь!

Старик посмеивался.

В уборных — необычайный наплыв народа. На стенах расклеены листовки. Эрих Эндерлайт успел одну прочесть раньше, чем какой-то пожилой рабочий сердито сорвал ее.

— Там напечатано: «Рабочие оборонных заводов! Бастуйте все как один!» — возбужденно рассказывал он Вальтеру, зыркая глазами во все стороны. Рабочие обступили его.

Он лишь повторял:

— Берлинцы бастуют! Да, да, написано черным по белому!

— А кто подписал? — спросил один из рабочих.

— Подписано — оппозиция.

— Так, так. Оппозиция? Странное имя у этого смельчака.

Немного спустя несколько человек в длинных пальто и котелках вошли на заводской двор в сопровождении обер-мастера Дернера. Они заглянули в цех, где работал Вальтер, и скрылись в будке мастеров.

— Берегись! Полиция!

Слова предостережения мгновенно понеслись от станка к станку. Мастер Матиссен торопливо шел по пролету, разводя руками и как бы говоря этим немым жестом: ну вот, доигрались. Я тут ни при чем! Я ни при чем! Он походил на птицу с подбитыми крыльями.

Альфред Хибнер, увидев приближающегося мастера, начал складывать свои инструменты. Он только кивнул. Взбудораженный, запыхавшийся Матиссен что-то безостановочно говорил ему. Хибнер спокойно последовал за ним в будку мастеров.

Кто-то из служащих принес токарю его одежду. Тот в конторе переоделся, завернул инструменты и спецовку и сунул узелок под мышку.

Полицейские чиновники, окружив арестованного, увели его из цеха. Хибнер кивнул Вальтеру и еще нескольким ученикам, побежавшим через двор якобы в другой цех.

И опять над станками загудели трансмиссии, застучали штамповальные машины, на токарных станках брызнул металл, резка зашипели точильные камни: обширный цех вновь наполнился шумом и грохотом.

VII

Говорили, что в Берлине бастует сто тысяч рабочих. На гамбургском арматурном заводе братьев Лессер на следующий день отсутствовали трое: два токаря и один кузнец. И, кроме того, ученик Вальтер Брентен.

Когда эти трое рабочих узнали, как на их заводе обернулось дело со стачкой, двое из них послали своих жен в больничную кассу, чтобы получить справки о болезни; еще до обеда справки были предъявлены в дирекцию.

Вальтер был потрясен. Он весь горел от стыда и ярости. Он опять оказался вне коллектива, к которому так тянулся. Он опять — оторвавшийся, одиночка.

«А я не пойду, — говорил он себе, скрежеща зубами. — И больничным листком запасаться не стану. Не стану лгать и отпираться. Пусть вышвырнут меня. Будь что будет».

Он подождал еще день. Никаких перемен. В Берлине бастовали — это было твердо установлено. Но в Гамбурге работали. Забастовали лишь отдельные цехи на верфях; большинство рабочих, как всегда, шагало в предрассветной мгле через Баумвалль и Миллернтор, через мосты, к эльбскому туннелю и паромам.

Вальтер стоял на Штинтфанге, смотрел на непрерывно льющийся черный людской поток, на безмолвные человеческие массы, которые исчезали в широких пролетах туннеля, смотрел, как пересекали реку переполненные паромы, как плыли вдоль набережной баркасы, где стояли, сгрудившись, портовые рабочие, — и слезы текли у него по щекам. Боже мой, как он одинок. Как мы одиноки…

На другой день он пошел на работу.

— Ну, как? — Мастер Матиссен не отвел глаз от своего блокнота. — Все еще болен?