Сыновья
Шрифт:
— Карузо? — воскликнула она. — Неужели?
— В тысяча девятьсот тринадцатом я слышал его здесь в театре, — рассказывал он. И это была правда. — В «Девушке с золотого Запада» и в «Паяцах». Я тоже участвовал в обеих операх.
— И он действительно так замечательно пел? — спросила она.
Вальтер подумал, улыбнулся и сказал с покоряющей искренностью:
— Этого я не помню.
II
— Где вы живете, фройляйн?
— Ах,
Неправда! Вальтер усмехнулся. Неправда номер первый. Ей и в голову не приходит, что он знает, где она живет, знает ее точный адрес. И к ее неправде он прибавил свою.
— Чудесно! — сказал он. — Какое совпадение! Нам с вами, оказывается, по пути.
Он пошел рядом с ней. Они разговаривали. Смеялись. Вальтер словно переродился. Он был предупредителен, даже любезен, хотя обычно не очень-то отличался этими качествами. Но что удивительнее всего — он был разговорчив. Непринужденно болтал, рассказывал анекдот за анекдотом, смешные эпизоды из театральной жизни. И сумел приковать ее внимание, хотя она порой улыбалась его слишком уж мальчишеской живости.
Вальтер был в упоении.
— В субботу идет «Трубадур», фройляйн! Позвольте вас пригласить! Пойдемте, а? Ведь Манрико — коронная роль Гюнтера!
Он услышал сдержанный смешок. Это его нисколько не смутило, напротив, он еще больше осмелел.
— Значит, решено! И уж возьмем хорошие места, чтобы не только слышать, но и видеть!.. Договорились?
На углу Бисмаркштрассе он остановился и покаялся: он ей соврал, живет он вовсе не поблизости, а в Норд-Сан-Паули. Он только проводить ее хотел.
Рут опять улыбнулась, это была улыбка прощения. Но в своей-то уловке она ему не созналась. Сказала только, что в субботу будет ждать его у театра.
Прощаясь, он держал ее руку в своей. Господи боже мой, как мала эта ручка. Должно быть, он держал ее слишком долго, девушка осторожно высвободила пальцы.
Да, она непременно придет…
И все это случайность? Нет! Никогда! Это судьба. Предопределение. И Вальтеру казалось, что уже тогда, в Люнебурге, он все знал, предчувствовал. Он громко рассмеялся, огляделся по сторонам и, убедившись, что на темной, тихой улице нет ни души, высоко подпрыгнул. И еще раз. А потом побежал, все быстрее и быстрее, пока не захватило дух так, что пришлось прислониться к дереву.
Распевая, шел Вальтер по безлюдным улицам. Пропел все оперные арии, какие только вспомнились. «Как хороша страна моя, такой тебя не видел я», «Прими, королева, мольбы мои!», «Не хочешь ты бежать со мной!», «С тобою мы одни!», «О сжалься надо мной, прелестное дитя», «В моих руках божественный напиток».
Когда Вальтер подошел к своему подъезду, ему захотелось повернуть назад и снова идти с песнями через спящий город, пока не иссякнет весь запас рвущихся из груди мелодий.
Он осторожно отпер дверь и бесшумно скользнул через переднюю. Но все звенело и ликовало в нем, и он продолжал тихонько напевать, рискуя разбудить маму Фриду.
Так, мурлыча себе под нос, он разделся, а улегшись в постель, натянул на голову стеганое одеяло — и все пел и пел.
III
Они были в своем роде красивой парой. Когда они шли по улице, взявшись за руки, смеясь и болтая, прохожие нередко оглядывались на них. Она — с цветком в темных волосах, в ярком платье «реформ» и сандалиях на стройных ногах.
Он — с развевающимися волосами, с открытой шеей, в замшевой куртке, в штанах до колен, с оголенными икрами и тоже в сандалиях.
У обоих сияющие глаза: у нее — светло-голубые, у него темно-карие, почти черные. Обоим вместе не было и тридцати пяти лет — ей восемнадцать, ему — семнадцать.
Прошлое умерло. Он уже не грустил о нем. Грета Бомгарден и Ауди Мейн отодвинулись куда-то очень далеко. Даже Петер, арестованный всего лишь несколько недель назад, был забыт, и Вальтер этого не стыдился. Он перестал писать адреса в портовом кабачке; даже книги свои забросил. Быть вместе с ней — больше он ничего не хотел, ни о чем не думал.
Долго таиться от нее он не мог. Открыто и честно признался во всем. Рассказал, как впервые увидел ее в Люнебурге в пасхальные дни. И о том, что ему поведал Эндерлайт. И о том, как он ждал у дверей ее дома. Все начистоту.
Она слушала его, удивленная, безмолвная.
Они стояли недалеко от гимназии, вблизи Даммторского вокзала. И прежде чем Вальтер понял, что происходит, она вскочила в проходивший мимо трамвай. С площадки бросила ему взгляд, но даже не кивнула на прощанье.
Кончено!.. Кончено!.. Он потерял все, что, казалось, уже так крепко держал в руках…
Долго ли он простоял на остановке, он не мог бы сказать.
И не помнил, как пришел домой.
IV
На другой день, когда Вальтер вернулся с работы, мать испуганно вскрикнула:
— Что с тобой, сынок? Ты опять заболел?
Но ему показалось, что на самом деле мать не так уж испугана. А он чувствовал себя больным и несчастным.
Перед ужином она как бы вскользь сказала:
— Да, совсем забыла, есть письмо для тебя.
— Письмо? Где? — Вмиг его лицо из бледного стало пунцовым.
— Поешь раньше.
Но кто мог думать о еде? Письмо, конечно, только от нее.
— Ну, говори уж, где оно?
— На комоде.
Да, письмо от нее. Он не сразу вскрыл конверт. Медлил.
Из кухни донесся голос матери:
— Ну, иди же есть. Все простынет!
— Иду, иду! — крикнул он намеренно грубо, боясь выдать свое волнение.
— Неужели нельзя потерпеть и потом прочитать письмо? — Мать вошла в столовую.