Сыны Перуна
Шрифт:
Пожилая женщина орала на всю улицу, не ведая того, что всадник, только что пронесшийся мимо, был верным слугой самого киевского князя. Радмир не развернул коня, чтобы наказать болтливую женщину за её бранные слова. Он просто сдержал улыбку и вновь пришпорил своего скакуна. Князь Олег не жаловал тех, кто понапрасну пугал добрый киевский люд, но когда дело того требовало, можно было и наплевать на запреты. Шпоры в бока, и вскачь. Неси, конь лихой, да лихого седока, и пусть все, кто на пути его, посторонятся. Радмир мчался в свой дом, к жене и дочкам, а, быть может, не только к дочкам, знал он, ведал, сердцем чуял, будет ему весточка
Двор у Радмира нынче знатный, не хуже, чем у бояр иных. Не дом обычный — хоромы, с подклётом и горницей, светлицами да теремом. Не самый богатый, но и не стыдно в такие хоромы гостей созвать. Радмир — воин, ему все эти удобства без надобности, конь горячий и степь — вот ему хоромы, ан нет. Теперь у него семья, жена да ребятки малые. Но и жена из простых, не купеческая дочь, не боярыня. Милослава скромна да ласкова, никогда слова мужу поперёк не скажет, а коль что попросит, так сразу покается: «Ты уж прости, любый, что прошу тебя, не гневись, просто надобно, да и всё, а коль не хочешь, так и знамо мне-то не нужно». Но Радмир ни в чём жене не отказывал, а дом да хозяйство есть кому в порядке держать. Толмач — буртас уж больно домовитый, всё у него в нужном русле вертится. Он у Радмира за домоправителя, всё хозяйство на нём. Милослава смеётся: «На что тебе жена, коль такой справный слуга да товарищ есть?»
Радмир не сердится, его забота — в дом нести, семью кормить да защищать от лиха да зависти людской, от любого другого ворога. Давно, уж три месяца прошло, как не был Радмир на своём дворе, а сейчас влетел на него на коне верхом, через забор высокий перемахнул и спрыгнул с коня по-молодецки.
Не мальчик вроде, из отроков давненько ушёл, а сегодня, пожалуй, не грех и поспешить. Бросил Радмир поводья челядьнику, тот аж глазами захлопал да рот разинул.
— Ох-ма, сам хозяин пожаловал, вот радость-то!
А Радмир уже взбежал на крыльцо, да бросился в дом.
Милослава лежала в постели, на чистых простынях, и когда двери распахнулись и бурным ураганом в светлицу влетел её долгожданный муж, просто охнула по-бабьи и чуть было не уронила слезу. В руках у жены, завёрнутый в белые пелёнки, пуская слюни и посапывая, спал крохотный розовый малыш с забавным курносым носиком и пухлыми щеками. Радмир одарил жену горячим поцелуем и, не прося разрешения, бережно взял на руки ребёнка.
— Ну, вот оно, дождались, свершилось, — Радмир держал крохотный свёрток в руках, и глаза его предательски блестели. — Сын, что ли? — обращаясь к Милославе, произнёс воин.
— Ну, а ты что, сомневался? Как заказывал, — счастливая мать звонко рассмеялась, глядя на своего вновь обретённого супруга.
За дверьми раздался стук каблучков, и Яринка с Олёнкой вбежали в двери и бросились к отцу.
— Папка вернулся, а у нас теперь прибавление! — кричали во весь голос девчонки, не замечая, что их крики и радость вызвали на лице Милославы редкую и горячую, но не грустную, а счастливую слезу.
Заметно постаревший, но напыщенный и важный Толмач стоял в дверях и смотрел, как в этом доме вновь все лица светятся от счастья.
4
Ушли морозы, ушло холодное очарование Марены-зимы с её ветрами да лютыми стужами. Тронулся лед на реках, потекли ручьи, повылезали из-под пожухлой бурой прошлогодней травы первые цветочки — подснежники. Хороша зима-зимушка, только на смену
Поёт душа, радуется, только на сердце у князя грусть-тоска неведомая. Словно тянет что-то, гнетёт. Только нет той тоске объяснения. Вроде бы хорошо всё, ладно. Вон на днях целый флот пришёл из земель греческих, из Царьграда да других городов ромейских. Товаров тот флот привёз видимо-невидимо. Диковины разные, шелка, жемчуга, яства да вина заморские. Всей жизни не хватит, чтобы всё это добро узреть да переглядеть, перепробовать. Степняки в земли княжьи и носа не кажут, на границах заставы крепкие стоят, храбрецы в тех заставах службу несут, в основном, из местных народов, северян да радимичей. Руяне да бодричи теперь бороды отпускать стали, а славяне головы бреют да усы до плеч растят, и не понять, то ли рус иль варяг, то ли полянин иль кривич, а то и вовсе буртас аль чудин, все теперь едины, все одним словом — Русью — зовутся. Любо-дорого сердцу, ан нет, что-то засело в груди, тревожно да совестно, словно не узрел, не усмотрел что.
«Сколько пройдено дорог, сколько достигнуто целей, сколько повергнуто врагов, — размышлял князь, стоя на крыльце и вдыхая полной грудью чистый аромат весеннего дня. — А какова же цена? Не равно ли число повергнутых врагов числу павших друзей? Нет, нет, врагов мы сразили больше, но это не решает вопрос цены. Ведь жизнь друга и бесценна».
Почему-то Олег вспомнил в эту минуту именно варяга Горика, погибшего в земле уличей, которых так и не удалось покорить.
— Так что же, выходит, Горик пал зря, его смерть была напрасной и ненужной никому?
Только сейчас Олег увидел возле себя конопатого парнишку, который стоял так уже довольно долго, боясь прервать размышления князя.
— Ну, чего тебе, что встал, как столб придорожный? Коли весть какую принёс, так говори, аль язык проглотил со страху? — гневно промолвил князь и тут же пожалел о сказанных в порыве минутного раздражения словах. «Парень-то причем, его ж послал кто-то, а я на него накричал сгоряча», — уже не произнёс, а подумал Олег, увидев, что молодой посыльный аж позеленел от страха.
— Прости, князь, но меня Шига к тебе послал, про коней поведать, что подохли вчерась, — сглатывая слова, произнёс, заикаясь, паренёк. — По первой не посылал, когда лошадка-то твоя помёрла, а тут, когда целых пять, так он и послал к тебе, что неспроста это всё, вот.
Посланцу было от силы лет пятнадцать, и он, конечно же, впервые разговаривал с князем и поэтому, сам того не желая, весь дрожал от волнения.
— Ты что несёшь, дурень, кто там у вас помер вчерась да потом? — тут князь разозлился уже не на шутку. — Кто такой Шига, у кого там конь мой издох? Я коня своего два часа назад сам видел, жив он был, живёхонек.