Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
И теперь он слушал Полю, отдавшись ее рассказу полностью, целиком. По его сосредоточенному лицу, по спокойному и строгому выражению глаз она видела, что в эти минуты ничто иное не занимает его, все-все постороннее он решительно отодвинул от себя и живет только ее рассказом.
Иногда он прерывал ее каким-нибудь коротким замечанием вроде:
— Братьев-скопцов знаю. Изуверы!
— Марфа Шерстобитова? Красавица, но несчастная до предела… Ах, сколько таких судеб на Руси, Полюшка!
— Волокитин загрызет Епифана. Тот богаче, сильнее…
А
— Хвалил, говоришь, меня? — переспросил Горбяков.
— Очень хвалил, папаня! Чуть не вынудил меня сознаться, что я — твоя дочь.
— Ну и созналась бы! Почему не созналась-то? Что в этом плохого? — Горбяков посмотрел на дочь с ласковой улыбкой.
— Не созналась, папаня, не из-за тебя. Из-за Криворукова не созналась. Шустов сказал бы: «Да ты что? Как ты в это стадо попала?» Сказал бы ведь? Да?
— Мог бы и сказать, Полюшка. У таких людей правда на языке. — Горбяков замялся, снова посмотрел на дочь с улыбкой. — Ну что же, а ты бы объяснила…
— Объяснить можно, папаня, а понять не просто. Правда ведь?
— Впрочем, правда, — согласился отец. — Ну-ну, Полюшка, говори, рассказывай дальше…
Слушая Полю, Горбяков вспоминал свою встречу с ней тогда, перед отъездом. Он знал, что ее поездка будет суровой, но он не думал, что дочь с такой незащищенностью отнесется ко всем превратностям жизни, которые окажутся к тому же столь обнаженными.
Ничего не скажешь, поучительной оказалась поездка с Епифаном! Такие уроки в области социологии и психологии получают в течение долгих лет. А тут — несколько дней!
— Полюшка, родная моя, — волнуясь, сказал Горбяков, когда Поля поставила в своем рассказе точку, — очень многое ты увидела, очень многое поняла. Тебе действительно будет жить тошно, если ты не сумеешь понять, что весь этот жуткий мир несправедливостей и обмана не вечен. Человек рожден для лучшей доли. И многие люди знают, по какому пути нужно идти, чтобы достигнуть этой цели…
— Многие? Кто, например? Назови хоть одного из этих многих. Я побегу на край света, чтоб послушать такого человека! — с пылом сказала Поля и уставилась на отца.
Горбяков встал, прошелся по комнате, остановился перед дочерью, уперев руки в бока, очень доверчиво и просто сказал:
— Тебе не нужно бежать на край света. Один из людей, знающих, как прийти к этой цели, рядом с тобой. Это я, Полюшка.
Поля посмотрела на отца: всерьез ли он? И не на то ли намекал, когда она уезжала с Епифаном?
Губы отца вздрагивали, взгляд его черных глаз был необычным: мечтательным и лукавым, строгим и ласковым. И Полю словно кто-то невидимый вытолкнул из кресла. Она кинулась к отцу, обняла его и затихла в предчувствии каких-то значительных минут, которые ждут ее впереди.
— Как ты дальше-то, Полюшка? Долго у меня побудешь? — спросил Горбяков, когда дочь, опустив глаза и, видимо, чуть стесняясь своего порыва, села на круглую табуретку.
— Завтра, папаня, должна я снова поехать на заимку скопцов. Там ждет меня Епифан Корнеич с деньгами.
— Бот от этого, Полюшка, откажись. Любой ценой откажись. У меня есть к тебе дело, и такое, которое отложить невозможно и которое, кроме тебя, никто-никто не сделает.
Дело, о котором Горбяков заговорил, действительно было неотложное. В итоге усилий самого Горбякова, согласованных действий комитетов Нарыма, Томска и Петрограда было решено продолжить побег Акимова. Чтобы обеспечить надежность этого сложного «предприятия», как оно обозначалось в тайной переписке Горбякова с комитетами, был разработан особый маршрут. Маршрут этот был необычным, но он максимально исключал опасность провала.
По принятому плану Горбякову надлежало доставить Акимова в деревню Чигару, находившуюся между Парабелью и Колпашевой. Здесь Ивана должен был принять Ефим Власов, проводник из Тогура, человек отчаянный, большой знаток путей-дорог по нарымской земле, о которых не только полицейские — птицы и те не подозревали.
Срок явки Ивана в Чигару был твердо обусловлен. Его наступление неотвратимо приближалось, а Горбяков все еще не знал, как ему удастся выручить Ивана Акимова из Дальней тайги.
Первый его расчет был на Федота Федотовича. По мнению Горбякова, старик вот-вот должен был появиться в селе. Не мог же он растянуть ограниченные запасы сухарей, муки и других припасов на три месяца! Понимал, конечно, старик и другое: слишком длительное отсутствие его в селе могло кое-кого навести на подозрение.
Короче сказать, не сегодня-завтра Федот Федотович придет из тайги. Горбяков немедленно повернет его назад, и тот выведет Ивана на Чигару, в обход Парабели. Но дни летели за днями, а Федот Федотович не появлялся.
Именно в это время в уме Горбякова возникла мысль о дочери. Поля знала дорогу в Дальнюю тайгу, не раз и не два ходила туда вместе с дедушкой на охоту и на рыбалку. Бывала там и осенью и зимой. Конечно, Поле пришлось бы обо всем рассказать, но что ж делать? Жизнь подсказывала Горбякову, что дальше скрывать перед дочерью свои убеждения и связи с партией он не может.
Но вот беда: Поли тоже не было! Горбяков метался в своем доме, не зная, что предпринять. Он не мог допустить, чтоб с первого же этапа возникли осложнения с продолжением побега Акимова. Весь маршрут был приведен в готовность, и Горбяков живо представлял, какое напряжение царит сейчас у людей, которые призваны были обеспечить успех этого нелегкого дела.
— А что, Полюшка, может быть, нам пора уже и чайку попить? — спросил Горбяков, оттягивая тот момент, с которого должно было начаться объяснение с дочерью. Горбяков не то что колебался в своем решении открыться перед дочерью, он тянул, потому что все еще искал какие-то самые убедительные и точные слова.