Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за «Расею-матушку», каких развелось великое множество?
И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: «Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться».
— А ты откуда, Лука? Из каких мест? —
— Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Нижнеудинского уезда.
— Рабочий или крестьянин?
— И то и это, сестрица. На плотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе — изба, корова, конь, надел земли.
— Семейный?
— Как все православные: жена, двое детишек, мать-старуха. Отца сосновым хлыстом задавило.
— Ох, господи, вот горюшко-то! — вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.
— Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. По только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?
— Знамо дело! У каждой веревки конец есть, — не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.
— Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты что-нибудь, Лука, о большевиках слышал?
Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!
— Большевики — это партия рабочих. Революционеры…
Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные зубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики — один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков. Повернуть оружие против богатых хотели. Но не повезло им. Военно-полевой суд отправил всех четверых на вечную каторгу.
— С сильным не борись, с богатым не судись, — сказал старик, как бы подводя итог рассказу солдата.
— И тогда вечно будешь рабом, — очень удачно подражая голосу старика, закончила Катя.
Старик даже опешил, а Маша и Лука засмеялись.
— Старая это погудка, дед. Теперь, когда в России много сознательных рабочих, есть у них своя партия, по-новому говорят: не хочешь быть больше батраком у барина, объединяйся с такими же, как ты, бери собственную судьбу в собственные руки. Но для этого смелость нужна, решимость…
— Многонько их, этих смельчаков-то, по Иркутскому тракту прогнали — хвать, а от многих и косточек не сыщешь, — сказал старик, и в тоне его что-то задело Катю. Показалось ей, что старик произнес эти слова не с сочувствием, а с язвинкой. Отметили это про себя и Маша и Лука.
— А разве убавилось число борцов за новую жизнь? Нет. Никакие кары не остановят людей, если они сознательно решили создать Россию социалистическую, без царей, без фабрикантов и помещиков.
— А кто ж править народом будет? — не унимался старик.
— Сам народ собой править будет. Именно Поэтому-то большевики и призывают солдат, рабочих и крестьян кончать кровопролитную войну, повернуть оружие против своих врагов внутри страны, заключить мир, фабрики передать рабочим, землю — крестьянам…
И тут и Маша и Лука почувствовали, что Катя увлеклась, забыла об осторожности. Маша отчаянно шевелила пальцами руки, прижатой к боку Кати. Но, увлекшись беседой, Катя не догадывалась, о чем ей таким способом сигналит Маша. И только взглянув на Луку, Катя спохватилась. Солдат одним глазом подмигивал ей, а вторым выразительно косил в сторону ямщика. Черт его знает, этого бородатого краснобая и зубоскала! Вроде бы с виду и по ухватке крестьянин, ямщик по найму, но уж больно запанибрата держится со всякой полицейской сволочью, раскиданной по трактовым селам. Не ровен час, сболтнет что-нибудь лишнее тому же Карпухину, и начнут мытарить девчат по следствиям и судам.
С первых Катиных слов Лука понял, что эта остроглазая девица не простая типографская работница, да и та, с больной рукой, тоже. Вспомнился Луке госпиталь в городе Рязани. Лежал он там еще по первому ранению. Повадились ходить в праздничные дни к раненым рязанские девчата с ситценабивной фабрики. Под диктовку неграмотным и обезрученным письма писали, незатейливые подарочки вручали, как могли веселили фронтовиков. А только однажды нашел Лука у себя под подушкой листок бумажки с воззванием к солдатам. Пробежал его и обмер: солдатская фронтовая жизнь поднялась как вздыбленная. Ни царю, ни главнокомандующему — дядюшке его императорского величества, ни офицерам — никому в том воззвании пощады не давалось. Вспомнил Лука о военно-полевом суде в своем полку, смял бумажку и показывать никому не рискнул. А только в этом и надобности никакой не было — листовки оказались под подушками у всех раненых. Но не все так поступили, как Лука. Некоторые начали обсуждать листовку вслух, спор затеяли. А известно ведь, что бог лес не уравнял, а людей тем паче. Нашлись и среди фронтовиков доносчики. Налетела на госпиталь стая начальства. Нескольких солдат перевезли прямо из госпиталя в тюремную больницу в Москве, а девушек Лука уже не дождался. И всем стало тогда ясно, кто принес в госпиталь и разложил под подушки раненых эти взрывные листовки, напечатанные тусклым шрифтом на серой бумаге. И теперь, приглядываясь к своим спутницам, прислушиваясь к их говору, Лука давно уже про себя думал: «Ей-богу, сродни они тем рязанским девчатам… Ох, проговорятся, натворят себе бед… И как это они так рисково… Ну-ну, видать, хваткие девчата, не из робкого десятка, и умишком бог не обделил, особо эту бойкую говорунью». Если честно сказать, Лука втайне гордился девчатами, но и тревога за них вспыхнула в его душе жарким пламенем: уберечь… предупредить… Опасность может оказаться не за горой. В деревне Михайловке, до которой от города всего-то пятнадцать верст, они остановятся чаевать на постоялом дворе, может случиться, что Карпухин со своим мрачным связчиком тоже будет там. Возьмет этот бородатый хрыч и болтанет насчет их разговоров в кошевке. Не уйти девчатам от ответа, Карпухин не упустит случая, чтоб выслужиться перед начальством, тем более что в последние дни в городе царит какая-то непонятная суматоха. Полицейские как с ума сошли: рыскают по улицам, останавливают людей, проверяют документы, кого-то ищут, ищут…
Лука в уме и себя ругнул: зря не сдержался и употребил резкие слова о жизни, о войне. Девчата сразу угадали: свой не свой, но своим может стать, завели разговор, кинулись в воду, а брод не испробовали…
— Ну, про все это, сестрица, давно газеты расписывают. Счас, мол, труба, а если то да се, будет не жизнь — малина, — стараясь ослабить впечатление от Катиных слов, сказал Лука. — Ты вот что скажи: как там на фронте-то? Сильно немец теснит наших? Или опять к позиционным боям перешли?
Катя поняла ход мыслей Луки, который все еще подозрительно косил глаз в сторону ямщика. Она принялась пересказывать газетные сообщения, хотя и были они не самые свежие. Но тут выручила Маша. Она припомнила все, что рассказывала сестра. Возвращаясь утром с ночной смены, Дуня по обыкновению, пересказывала содержание телеграмм, которые ей приходилось набирать для очередного номера газеты.
Слушал Лука и все больше убеждался, что девчата сродни тем, рязанским. Слушал их и старик, слушал внимательно, чтоб запомнить и пересказать мужикам в деревне. Хоть был он зубоскалом, доносчиком он не был, и если порой лез к полицейской сволочне, то лез с единственным желанием разнюхать, куда там у начальства ветер дует, как норка свистит, и все узнанное при случае употребить не во зло, а на пользу своих односельчан в родных Семилужках. Ни Лука, ни Катя с Машей ничего этого не знали и, поглядывая теперь на старика с опаской, разговаривали о всякой пустяковине. Чужая душа — потемки. Ах, если б было на свете иначе, как бы легче и проще жилось!