Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Приближаясь к избе, Катя все острее испытывала интерес к тому, что ей предстояло узнать: жизнь крестьянства, его нужды, беды, его сокровенные помыслы… Крестьянство в Сибири… Тут ведь нет помещичьего землевладения. Совсем иные условия, чем в центральных губерниях царской империи… Катя много читала книг по крестьянскому вопросу. Она знала книги русских экономистов и статистиков, труды Берви-Флеровского, Ленина, политику большевиков в отношении крестьянства. Но все это было теоретически, теперь жизнь сталкивала ее с крестьянским бытом лицом к лицу. И она внутренне волновалась, ибо представляла,
У ворот девушек встретил мальчишка в длинной, до пят отцовской шубе, в папахе, надвинутой на глаза. В сумраке он не узнал Машу и потому спросил грозно, насколько позволял ему звонкий голосок:
— Кто там идет?
— Кирюшка, это я, Маша.
Мальчишка кинулся во двор с восторженным воплем:
— Мам, Машутка пришла!
Через полминуты мальчишка снова выскочил за ворота, а вслед за ним появилась высокая женщина в полушубке под опояской, в пимах с загнутыми по-мужски голяшками, в платке, повязанном узлом у подбородка, в рукавицах.
— Ой, Маша! Откуда ты взялась? — заговорила женщина с радостными нотками в голосе. — Знать, примета-то в руку: сегодня сорока у нас на задах с самого утра так и строчила, так и строчила. Кирюшка — дрова мы пилили — крикнул ей: «К гостям или к вестям?» Она вспорхнула, хвост распустила, полетела в сторону тракта. Ну, а он у меня все об одном: «А вдруг, мама, тятю сорока нам ворожит?»
Женщина обняла Машу, осмотрела в сумраке Катю, приветливо поздоровалась с ней за руку. Маша отрекомендовала Катю как свою подружку по типографии.
Вошли в избу. Мальчишка опередил всех, кинулся зажигать светильник.
— Керосину, Машенька, нету, при мигалке живем.
— Его и в городе нету, тетя Зина.
— А ты раздевайся, Катя. Проходи вот сюда, за перегородку, — пригласила женщина. — Тут у нас вроде горницы. — В голосе ее послышалась усмешка. — Сынка, Киря, быстренько слазь в подполье, там, за лестницей, на кадушке, свечи у меня лежат…
— Не беспокойся, тетя Зина. Видно, — попыталась остановить ее Маша.
— Ну что ты, Машенька, как можно?! Уж так я рада. Все ли у вас живы-здоровы?
Когда Кирюшка запалил толстую свечу, выкатанную из смеси воска и сала, Катя осмотрела избу. Она была разделена тесовой беленой перегородкой на две половины. В передней стояли русская печь, железная печка, стол, кровать в углу. Во второй половине избы Катя увидела круглый стол под скатертью с кружевной вышивкой, еще одну кровать, застеленную стеганым одеялом, и шкафчик из некрашеных досок. Простенок между окнами весь был завешан фотографиями в простых рамках под стеклами. По углам висели пихтовые ветки. «Чисто, уютно», — отметила про себя Катя и только теперь, при свете толстой потрескивавшей свечи, рассмотрела по-настоящему Машину тетку. Статная, полногрудая, со спокойным взглядом больших глаз, с роскошными русыми волосами, собранными в тугой узел на затылке, женщина произвела на Катю большое впечатление. Было в ней что-то истинно земное, истинно женское. Она говорила не спеша, приятным голосом, лицо ее с правильными чертами было приветливым, улыбчивым, но и серьезным в то же время. «Основательная женщина, и нет в ней и тени забитости, хотя, наверное, живется ей трудно: кругом одна», — думала Катя, неотрывным, скорее даже завороженным взглядом наблюдая за женщиной.
Зина была младшей родной сестрой Машиного отца. Замуж вышла рано, выбрав из всех женихов, сватавшихся к ней наперебой друг другу, самого бедного, но и самого желанного. Первые годы совместной жизни они провели в людях. Работали, не щадя ни сил, ни времени. Наконец удалось скопить денег на покупку коня, потом с помощью соседей собрать избу из двух развалюх, обзавестись телком, терпеливо ухаживать за ним и к исходу третьего года принести со двора молоко от собственной коровы. Это был час незабываемого торжества, не сравнимый ни с чем.
Когда среди крестьян Сибири началось движение за выход из сельских обществ на отруба, Кузьма Новоселов, муж Зины, не устоял против соблазна жить рядом с наделом, не только дневать, но и ночевать на земле. Слава богу, труд их с Зиной принес-таки свои плоды: хлеба своего хватало до нового, в хлеву появились овцы и свиньи. О богатстве Кузьма не мечтал, но ему хотелось быть ровней с другими, выбиться в «середнее сословие крестьян-мужиков». Тут, на отрубах, все было ближе для достижения такой цели, взлелеянной в думах.
Но судьба рассудила по-другому. Всего лишь неполных два года прожил Кузьма на отрубах. Грянула война. В первую же мобилизацию Кузьму призвали. А потом — кратковременное пребывание в учебном полку, маршевый батальон, фронт, бои и… безвестность. Шел уже третий год, как от Кузьмы не было ни слуху ни духу. Одному господу известно, что с ним стряслось: не то он погиб, не то попал в плен, не то, оказавшись обезображенным калекой, решил дожить свои дни где-нибудь в доме призрения, не коверкая жизни своей жены-красавицы.
Катя все это узнала от Маши, из ее короткого рассказа еще там, на постоялом дворе в Михайловке, когда та решила, что местом их ночевки будет изба тетки на выселке.
Теперь, оказавшись в этой избе, она почувствовала неудержимое желание расспросить Зину обо всем, как можно больше узнать о ней, составить полное представление об этом затерянном в лесах Сибири маленьком поселке. «Все-таки любопытно, как тут живут, о чем думают. Проникла ли сюда хоть маленькая искорка революционного настроения», — рассуждала про себя Катя.
Зина с помощью сынишки быстро собрала на стол, вскипятила самовар и пригласила девушек ужинать. Присматриваясь к ловким, плавным, очень рассчитанным движениям Зины, Катя про себя определяла возраст женщины. «Ей лет двадцать восемь, от силы тридцать», — думала она. Когда Зина вышла за чем-то в сени, Катя решила проверить себя, спросив Машу.
— Двадцать девять лет ей, Катюш. А Кирюшке десять. Ну, а дядя Кузьма, по-моему, на один год старше тети Зины, — ответила Маша.
Как всякая добрая, предусмотрительная хозяйка, Зина умела угостить, кое-что приберегла на такой случай. На столе было заливное из свиных ножек, соленые грибы и огурцы, жареная картошка, черная смородина в медовом соусе, свежеиспеченный хлеб, хотя и ржаной, но такой духмяный, вкусный, что аромат его перебивал даже запах укропа в огуречном рассоле. Чего не было, так это чая.