Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Вместо чая пьем сушеный малиновый лист. Все-таки не голая вода, — извиняясь за скромность угощения, сказала Зина.
— Да что вы, Зина! Вон вы сколько всего выставили. В городе давно уже отвыкли так есть, — сказала Катя, все больше и больше чувствуя расположение к молодой женщине.
Ну, а дальше разговор пошел как-то сам собой, и Кате не потребовалось и вопросов-то задавать. Зина рассказывала обо всем охотно, с полной откровенностью, чувствуя, какой искренний интерес питают ко всей ее жизни городские девушки.
— Голодом пока не сидели, нет! Сказывают: в городах-то
И тут Катя впервые обратила внимание на печь. Там кто-то шебаршил, трогал занавеску, и она колыхалась. Зина поймала ее вопросительный взгляд, пояснила:
— Свекровь со мной живет. И не так уж сильно старая, а болеет, ухода за собой требует.
— Ну, а Кирюшка-то грамоте учится? — спросила Катя.
— Ох, и не говорите! Уж так меня это точит — слов не нахожу. Пока не учится. Школы на выселке нету, а отправить его в село — тоже мне не с руки. Надо его во что-то одеть, обуть, на квартиру к чужим людям поставить, платить за это. Да и с кормежкой не просто. Тут-то, дома, когда сыт, когда немножко и недоел — не умрет. А там-то и это надо дать, и то привезти. А самое-то главное: как я без него? Мне и дров не с кем будет напилить. И опять же знаю — необходимо парня грамоте учить, а как? Сама-то я три зимы в школу ходила, не скажу, что хорошо грамоту знаю, а все-таки все, что нужно, и сосчитаю и напишу, а при случае и другим даже помогу…
— А мне мама букварь купила, и я все буквы выучил, — робко похвастался Кирюшка и снова покраснел и потупился.
— Вот и молодец! Теперь из букв слова учись составлять, — сказала Катя и ласково погладила мальчика по его мягким волосам.
— Пробуем мы! Да времени-то у нас с ним недохватка. Иной день так он у меня намучается, что едва-едва дотянет ноги до постели и засыпает как убитый.
«Ах, как тебе не просто, как тебе трудно!» — заглянув Зине в ее широко открытые глаза, с сочувствием подумала Катя.
Вдруг за окном залаяла собака, сердито, остервенело.
— Кто-то идет, — несколько встревоженно сказала Зина, порываясь встать из-за стола.
— Мам, я сбегаю встречу, — рванулся Кирюшка и в одно мгновение накинул на себя шубу, нахлобучил шапку.
— Не боится? — вопросительно поглядывая на Машу, спросила Катя.
— Отчаянный! — воскликнула с гордецой в голосе Зина.
— А все-таки… вечер… темно, — сказала Маша и поднялась. Как и Катю, Машу сейчас беспокоило одно: не вздумал ли Карпухин искать их на выселке? Лука-то, конечно, не выдал девушек, он обещал это твердо, но вот зубоскал-старик не только мог рассказать, куда они направили путь, но небось еще и подъелдыкнул Карпухина: эх ты, дескать, Аника-воин, девок и тех не мог уберечь…
В замерзшие окна, заткнутые клочками кудели, донесся скрип полозьев и бойкий голосок Кирюшки, старавшегося умерить рассвирепевшую Пальму.
— Ты сиди, Маша, — усадила Зина племянницу на прежнее место и подошла к окну, тщетно стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. — Ну, кто приехал, тот уж все равно нас не обойдет, — махнула она рукой и вернулась к столу.
Запыхавшись, вбежал Кирюшка, с тревогой крикнул:
— Мам, к тебе зачем-то Евлампий Ермилыч!..
Зина встала, повернулась к полураскрытой двери, смотрела туда, в сени, и лицо ее вдруг сделалось напряженным, каменным.
Медленно вошел низкорослый мужик в расписных пимах (красные завитушки по белым голяшкам), в черном полушубке с воротником, в черной мохнатой папахе. Папаху скинул, обнажив волосатую круглую голову, широко размахнул рукой, придерживая кожаную рукавицу под мышкой, начал креститься, устремив глаза на икону, в передний угол.
— Здравствуй, хозяюшка! — Голос у мужика неторопливый, но сиплый, глуховатый, простуженный или надорванный криком.
— Проходите, Евлампий Ермилыч, проходите. Милости прошу, — склоняясь в легком поклоне и с дрожинкой в голосе сказала Зина.
— А уж нет, не пройду, Зинаидушка, не пройду. По делу пришел, — почти ласково, но с ноткой загадочности в тоне, от которой можно было ожидать и радостное и печальное, сказал мужик.
— Ну, тогда хоть присядь, Евлампий Ермилыч. — И Зина придвинула табуретку к мужику.
— И опять же, Зинаидушка, не присяду. Дело не терпит.
— Коль так — сказывай, Евлампий Ермилыч, — сокрушенно проронила Зина.
— А ведь небось и сама знаешь, — тверже сказал мужик.
— Овес? — выдохнула Зина.
— Он, Зинаидушка. Овес. И поспеши. Знаешь сама: отечеству и царю-батюшке поставляю. Ждать им неколи. Супостат прет оравой.
— Ну, где ж я сейчас возьму его тебе, Евлампий Ермилыч? Ведь он в поле, в клади. Его надо привезти, высушить в овине, обмолотить, провеять…
— В мешки ссыпать и ко мне на двор привезть, — добавил мужик, нахлобучил черную папаху до самых глаз и закончил с угрозой: — Поспешай, Зинаидушка. Не вводи меня во грех.
Вышел, не оглядываясь, хлопнул дверью с силой, даже в промерзшем окне звякнуло стекло.
— Кто это, Зина? — недоуменно переглядываясь с Машей, спросила Катя.
— Хозяин.
— Хозяин чего?
— А сказать по правде, хозяин всего нашего выселка.
— По какому же праву, Зина? У вас тут сколько дворов-то?
— Богатый он, Катя. И по этому праву хозяин.
— Давно выселок существует? — поинтересовалась Катя.
— В двенадцатом году переехали мы из села. Вовек себе не прощу, что поддалась на уговоры мужа. С первого дня столько мы хлебнули горького, что и теперь страшно…