Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Маша предложила Кате кругленькую баночку с румянами, и Катя отказываться не стала. Какой девушке в такие годы не хочется быть еще более привлекательной?!
Главная улица Лукьяновки, прямая, как стрела, уже пестрела от народа, когда девушки по заметенному снегом проулку вышли на середину села.
День выдался ясный, солнечный, тихий, хотя на оттепель не было и намека. Катя и Маша щурились, заслоняли глаза ладошками. Снег искрился от лучей солнца, переливаясь синими, зелеными, голубыми огоньками.
Народ тянулся на край села —
Катя шла рядом с Машей, с любопытством присматриваясь к постройкам, да и к людям, которые обгоняли их, стремясь все туда же, на поляну. Катя ничем не отличалась по одежде от девушек Лукьяновки, и никто не обращал на нее особого внимания. Идет Марья Лукьянова с подружкой — ну и иди себе на здоровье, кому какое дело? Лукьяновка не простая деревня, где каждый новый человек — невидаль, а трактовое село с церковью, кабаком, двумя купеческими лавками, постоялыми дворами. За годы войны, конечно, попритихла трактовая суета, но не загасла совсем. И обозы идут, и одиночные подводы скачут, и этапы ссыльнопоселенцев движутся. Посторонний человек в Лукьяновке не редкость.
А вот кто приметил Катю тотчас же, так это лукьяновские парни. Стояли они на бугорке возле моста, шагах в тридцати от дороги, грызли кедровые орехи, тихо-мирно о чем-то разговаривали, поглядывали на прохожих. Еще издали они приметили девушек, а девушки их.
— Смотри, Кать, сколько кавалеров собралось! — с усмешкой сказала Маша. И хоть в ее голосе не было особой почтительности, Катя заметила, что лицо подружки зарделось, она поспешно поправила полушалок на голове. «Видать, и ее избранник там же», — подумала Катя и принялась пристальнее рассматривать парней.
Числом их было изрядно — десятка полтора-два. Вглядываясь в облик парней, Катя разделила их я одни только еще входили в свою пору, едва-едва миновав черту мальчишества, другие уже пожили, повидали белый свет, познали беды и горе. Двое сутулились на костылях, один стоял с пустым рукавом, заткнутым за опояску, а еще трое переминались на деревяшках. Не успевшее потемнеть дерево протезов, вытесанных из обрубков березы, выделялось среди черных и серых пимов. Парии были в полушубках и зипунах, в мохнатых шапках, в собачьих, лосевых, овечьих рукавицах. Трое не сбросили еще шинелей и серых солдатских папах, а может быть, после госпитальных мытарств и побывки дома вновь готовились к отъезду в свои части.
Когда девушки приблизились к парням на самое короткое расстояние, один из них игриво крикнул:
— Наше вам, Мария Степановна! Подвертывай сюда. Как раз и с подружкой познакомишь.
— Отца иду встречать, Петя, — попыталась отговориться Маша.
Но парни пришли в движение: загалдели, замахали руками, зазывая девушек к себе. Маша заколебалась, остановилась, вопросительно посматривая на Катю.
— Давай, давай, иди к нам, Машуха! С нашего бугра дальше видно, — не унимался парень, которого Маша назвала Петей.
— Подойдем к ним, Маша! Не съедят же они нас, — сказала Катя, чувствуя, что подружка втайне желает этого.
Увидев, что девушки свернули с дороги и по истоптанному снегу идут к ним, парни как-то вдруг замолкли, подобрались, мгновенно сменив озорство на серьезность.
— Здорово, ребята! Ручкаться не стану. Пальцы у меня болят, — сказала Маша и, заметив, что парни рассматривают Катю, отрекомендовала ее: — А это Катя Кондрашина. Вместе работаем, вместе живем. Ну вот и в Лукьяновку пришли вместе.
— А что ж, пригожая дивчинка! Нам такие пригодятся. Наши лукьяновские парни до девчат страсть какие любители. И поласкать могут, и разбираются, что куда комлем лежит! И девку бабой сделать тоже знают как, — поблескивая из-под папахи нагловатыми глазами, с вызывающим смешком проговорил один парень. Но слова его встретили по-разному: подростки захихикали, а взрослые парни насупились, считая подобное бахвальство неуместным, особенно перед незнакомой девушкой.
Маше стыдно стало перед Катей за выходку парня. Она окинула его ненавидящим взглядом, сдерживая ярость, охватившую ее, сказала:
— И дураки среди лукьяновских парней встречаются. Не много, но есть. А первый дурак — Петька Скобелкин. У него язык как помело, все нечистоты выгребает!
Раздался дружный хохот. На этот раз взрослые парни не скрывали своего одобрения. Покачиваясь на костылях, парень в солдатской папахе, поглядывая на сконфузившегося Петьку, сказал:
— Ну что, получил?! Вот так всегда будет, когда вначале скажешь, а подумаешь только потом.
— Отбрила Машутка!
— Городские! Они, брат, не нашим чета!
— Утрись, Петька! Твоя карта бита, — хохотали парни.
Маша сама прекратила галдеж. Ей неприятно было за свою жестковатость. Петька Скобелкин жил по соседству с Лукьяновыми и, будучи года на три моложе Маши, знал многое о ее взаимоотношениях с Тимкой Черновым, выполняя не раз роль почтальона и курьера.
— Ну ладно вам ржать-то! Парень чуть оступился, а вы обрадовались сразу, на потеху его подымаете, — сказала Маша с упреком в голосе.
Парни присмирели, а Петька посмотрел на Машу совсем уже дружелюбными глазами. «Умеет Маша разговаривать с парнями. На эту муж легко узду не набросит», — подумала Катя, продолжая всматриваться в лица парней. Ее особенно занимали фронтовики. Ко всему, что здесь происходило, они относились с какой-то сдержанной снисходительностью, как к чему-то ненастоящему и далекому для них. «Ну ладно, ребята, ладно, забавляйтесь, пока не пробил ваш час, не ударила над вашей головой гроза, не бросила вас судьбина в преисподнюю войны». Именно такие мысли угадывала Катя в глазах фронтовиков — каких-то уж пригашенных, тронутых страданием, тускло светящихся печалью.