Та, что правит балом

Полякова Татьяна Викторовна

— Мне приснился плохой сон, — виновато соврала я, появляясь на кухне.

Павел стоял возле окна, курил, свет в кухне не горел. Его лицо в свете фонаря во дворе казалось усталым, даже измученным. Он выбросил сигарету и улыбнулся.

— Ты похожа на испуганного ребенка, — сказал ласково.

— Это все сон.

— Что тебе приснилось?

— Не помню. Просто осталось тревожное чувство.

— Скоро все твои сны будут счастливыми. — Я подошла ближе, и он обнял меня. — Сейчас мне кажется, что мы не

расставались. Все, как прежде.

— Это хорошо?

— Конечно. — Он засмеялся.

— Тогда почему ты не спишь?

— Так.., бессонница. Наверное, не могу поверить в свое счастье.

Я не поняла, говорит ли он серьезно или с иронией.

— А я могу, — сказала я, прижимаясь к нему. — Ты ведь любил меня, правда? Тогда, давно… — спросила я, хотя знала, что спрашивать не стоит.

— Конечно.

— И эта открытка.., ты хотел как лучше, верно?

— Ты умница, все прекрасно понимаешь.

Теперь я была уверена: он говорит с усмешкой, и испугалась, а потом разозлилась на себя, что завела этот разговор.

— Прости меня, — торопливо сказала я.

Он наклонился ко мне, и я хорошо видела усмешку на его губах.

— Ты.., странный человек, Юлька, — со вздохом сказал он.

— Потому что люблю тебя? Что поделать. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя виноватым. Ты действительно ни в чем не виноват. И ты вправе подозревать меня. Откуда бы тебе знать, почему я связалась с Ником? Ты мог подумать…

— И почему ты с ним связалась? — спросил он.

Спросил очень мягко, точно боялся меня обидеть. Я покачала плечами и стала рассказывать.

— Испугалась. За себя, за Машку. Мы были свидетелями убийства, этого достаточно, чтобы разделаться с нами. Но он, как видно, рассчитывал, что ты появишься, и оставил нас в живых. Разумеется, он был бы идиотом, если бы позволил нам просто жить себе спокойно, ему надо было втянуть нас в свои грязные делишки, что он и поспешил сделать. После этого мы стали не опасны. Приди мне в голову идея податься в милицию, закончилось бы все скверно, для меня по крайней мере. А дальше, как снежный ком, одно дело, потом второе.., и вскоре оказалось, что мы накрепко связаны. Когда я познакомилась с Рахмановым, решила, что это шанс. Для меня и Машки. Но ничего хорошего не вышло, и Ник здорово злился, ведь я нарушила его наполеоновские планы.

— И что теперь?

Вопрос прозвучал неожиданно, хотя именно над ним я ломала голову последнее время. Я пожала плечами.

— Я очень боюсь за тебя. Очень. Они не успокоятся, не отстанут от тебя. Поэтому и хочу, чтобы ты уехал. Далеко. Так далеко, чтоб эти сволочи тебя не достали.

— Ты поедешь со мной? — помедлив, спросил Павел.

— Конечно. Если позовешь.

— А сын? — Я невольно вздрогнула и попыталась освободиться из его рук. — Ответь, — требовательно сказал он, а я зажмурилась.

— Ты делаешь мне больно, — сказала жалко.

— Это не ответ.

— Я поеду с тобой, — прошептала я. — Я тебя люблю. Всю свою жизнь я любила тебя. С этим ничего не поделаешь.

— Невероятно, — усмехнулся он. Грустно усмехнулся.

— Ты мне не веришь? Почему?

Мне хотелось сказать: «Разве я не доказала свою любовь?», но я не могла так сказать — любовь не требует доказательств, человек либо любит, либо нет. А тот, кого он любит, либо верит в это, либо не нуждается в этой самой любви.

— Я видел кассету, — очень тихо сказал он, и голос звучал странно, как у смертельно больного.

Я не поняла, о чем он, что неудивительно.

— Ты имеешь в виду кассету, из-за которой вся эта возня? Долгих действительно убил свою жену?

— Конечно, убил, — вздохнул он. — Но я вовсе не ту кассету имел в виду.

— Тогда какую? — Я подняла голову, и теперь мы смотрели в глаза друг другу, долго смотрели, пока Павел не заговорил:

— Полозов нашел меня довольно быстро, и встреча с ним была для меня…

Он как будто жалел, что затеял этот разговор, с трудом произносил слова, но что-то заставляло его говорить. И в его взгляде вдруг появилась такая боль, страшная, злая, с которой невозможно справиться, которая терзает и рвет на части, что я испугалась.

— Мне здорово досталось, но я держался. Наверное, из упрямства. Очень не хотелось уступать этой сволочи. Очень не хотелось… — Он перевел дух, вздохнул так, точно вынырнул с большой глубины и готовился нырнуть вновь. — И тогда он показал мне кассету. Ты, Машка и эти уроды…

Вот тогда я поняла, и сердце ухнуло вниз, в висках застучало, и я отчаянно замотала головой:

— Нет, ради бога, нет!

И еще я вдруг поняла, почему Машка так не хотела, чтобы Тони знал, что с нами сделали тогда, только теперь поняла. И попыталась вырваться, бежать, потому что сейчас быть рядом было непереносимо, но он схватил меня и прижал к себе так, что у меня перехватило дыхание.

— Тихо, тихо, — зашептал он и еще:

— Пожалуйста, прости меня, прости…

"Ник снимал все это на камеру, — лихорадочно билось в мозгу, и, несмотря на весь ужас, вдруг явилась другая мысль:

— А что, разумно. Этой кассетой он надеялся удержать меня рядом с собой, если бы вдруг его грандиозные планы осуществились. Удачливая дамочка с таким прошлым. Что я только ни сделаю, я или мой предполагаемый покровитель, чтобы быть уверенным, что этого никто никогда не увидит".

— И ты отдал ему то, что он хотел? — спросила я, странно успокоившись.

— Да, отдал. Очень жалея, что не сделал этого раньше.

Я покачала головой.

— Это ничего бы не изменило. Ничего. Не вини себя.