Таганка: Личное дело одного театра
Шрифт:
«У Лозинского сказано: „Век расшатался…, — и скверней всего, что я рожден восстановить его!“ ‹…›. Сейчас этой строки нет в монологе Гамлета, и от этого монолог становится менее масштабным, менее емким. Вы правильно сделали, когда взяли фразу „Распалась связь времен“. Это стало уже хрестоматийным; это очень значительно. Вы правильно сделали, что не взяли: „Век расшатался“, но вторую часть реплики нужно было сохранить»[640].
И так далее.
В рабочих тетрадях Григория Козинцева сохранилась пародия. Интересно сравнить ее с реальной рецензией на спектакль Любимова:
«Типовая
1. Шекспир был величайшим из гениев человечества.
2. Время, в которое он жил: Возрождение — время величайшего прогрессивного переворота. Оковы средневековья были сломаны, но уже были и новые кандалы — буржуазное общество.
3. Шекспир был величайший реалист. Стиль Шекспира.
4. Текст пьес: каждое слово Шекспира свято.
5. Как надо ставить Шекспира: с величайшим уважением к каждому слову, им написанному.
6. Что должно отличать игру в шекспировских пьесах: масштаб. Это величайшие, монументальные образы.
7. Полагающаяся эрудиция: „Век вывихнут“ (желательно по-английски). Как будто именно эта цитата наиболее известна!
Находящиеся в комплекте цитаты: „Это была эпоха, которая нуждалась в титанах“ (Энгельс), „Гамлет — от рождения сильный человек“ (Белинский).
И, как говорит Полоний, — „В путь, уж ветер выгнул плечи парусов“. ‹…› Система дискуссий наших театральных режиссеров предусматривает защиту щитом, на котором выгравированы обязательные истины: „Главное — содержание“, „Бей формализм, декадентство“, но натурализм тоже бей… ‹…›
Эклектики без личности, индивидуальности походя плюют в сторону Мейерхольда, чтобы их не заподозрили в неблагонадежности. Вцепившись друг другу в горло, оборачиваются и орут, чтобы начальство услышало: „Он недооценивает Станиславского. Я — дооцениваю. Меня надо награждать!“»[641].
Между тем в конце выступления чиновник заявлял:
«Но опять-таки повторяю: я не даю рекомендаций, я просто хочу, чтобы в этом плане подумали».
Понятно, что представители министерств были совершенно согласны с замечаниями Мирингофа. Покаржевский даже начал свое выступление такими словами:
«Я скажу несколько слов, хотя М. М. Мирингоф высказал точку зрения главка и, по сути дела, он высказал и мою точку зрения. Эту точку зрения поддержали товарищи — из одного министерства и из другого»[642].
Конечно, эта единая точка зрения предлагалась театру как безальтернативная, однако говорили об этом так, как будто бы у театра есть какой-то выбор. Так, М. А. Светлакова всего лишь мягко рекомендовала последовать предложениям комиссии:
«…хотелось бы, чтобы вы прислушались к мнению в отношении… отдельных мест спектакля, над которыми надо подумать», — сказала она.
И все-таки участники обсуждения чувствовали, что дружеский тон — это только игра. Представители другой стороны — Любимов и приглашенный театром Аникст — даже сформулировали ее правила:
«А. А. Аникст. У меня такое впечатление, что нашим театрам нужно предъявлять много разных требований идейного и художественного порядка, но делать это нужно так, как учит нас сейчас партия: очень дружески, помогая, ничего не навязывая, но высказывая твердо свое убеждение по имеющимся вопросам».
«Ю. П. Любимов. …я очень согласен с преамбулой Александра Абрамовича [Аникста],
Аникст поспешил нарушить радужную картину единства точек зрения. Он постарался показать, что толкование спектакля, а тем более самой трагедии, в принципе не может быть однозначным:
«Я беседовал об этом спектакле с очень многими товарищами, друзьями театра… — начал Аникст. — И надо сказать, что … никто из них не сошелся в мнениях. Во-первых, все по-разному… прочитали этот спектакль. Есть… люди, решительно приемлющие его целиком; и есть… зрители, любящие этот театр и считающие, что этот спектакль получился ниже возможностей театра; и между этими двумя полюсами есть разные точки зрения.
И сегодня, если вдуматься в то, что говорили выступавшие товарищи, есть разные точки зрения: они воздерживались от окончательных оценок, но если отобрать высказывания, которые были сделаны, …можно сказать, что одному этот спектакль больше по душе, другому меньше по душе, и это естественно. ‹…› Дело в том, что среди критиков нет согласия в отношении этой пьесы.
Недавно один очень известный американский критик написал работу, которая называется „„Гамлет“ и проблема критики“. Все еще говорят о „Гамлете“ как о проблеме. Как же быть? Может ли существовать единая точка зрения на эту пьесу или должны быть разные точки зрения?»
Интересно, что профессионал-шекспировед Аникст, в отличие от другого профессионала, выступавшего от имени министерства, М. М. Мирингофа, признавал за режиссером право на собственное видение. При этом он мягко намекал властям, что мнение мнению рознь и что опасно может быть то мнение, которое в итоге становится определяющим:
«Дело в том, что моя профессия очень расходится с родом занятий моих товарищей, присутствующих здесь, — говорил Аникст. — Я, к счастью, не имею права ни один спектакль запретить, ничто снять в спектакле. Мне не дано таких полномочий. И я считаю это своей привилегией — то, что делает мое положение очень выгодным и удобным…»
Слова Аникста прозвучали чересчур откровенно, председательствующий Покаржевский вынужден был вмешаться, чтобы сохранить видимость непринужденной дружеской беседы:
«Б. В. Покаржевский. Александр Абрамович, разрешите реплику: никто из здесь присутствующих тоже не занимается запрещениями…»
Аникст между тем продолжал:
«…мне как критику очень интересно увидеть Любимова — какой он есть сам. И я сейчас почти отказался, чтобы консультировать театры по Шекспиру, потому что я не хочу, чтобы они исполняли мою трактовку. Я свою трактовку знаю — мне интересна их трактовка. Должен сказать, что я у театра учусь, потому что театр часто открывает то, что критик сам не может увидеть. Театры открыли все нюансы психологии Шекспира, и от такого человека, как Любимов, я многого жду. ‹…› Я должен сказать, что у всех у нас есть желание советовать Юрию Петровичу, что делать. Я тоже иногда чувствую, что я бы ему хотел сказать: „Сделайте, пожалуйста, то-то и не делайте того-то“. Но я, исписывая горы бумаги, когда сижу на спектакле, потом думаю: „Этого я ему не скажу, этого я ему не скажу, этого я ему не скажу… Скажу только мелочи“. ‹…›