Таганка: Личное дело одного театра
Шрифт:
Я видел спектакли „Гамлета“, где играли мою концепцию, и должен сказать, что мне это было совершенно не интересно. Не потому, что это были слабые спектакли, но я все-таки, придя в театр, хочу что-то открыть для себя. …не дай бог, когда мы будем уходить из Театра на Таганке, увидев то, что мы ожидали. Не дай бог, если настанет такое время. ‹…›
Нам нужно разнообразие творческих течений, нам нужны споры, нужна борьба мнений в творчестве театра, нужны разные направления. ‹…›
Мы часто говорим о мировом значении советского театра. Оно, безусловно, есть. Но пусть на меня не обижаются, — мировое значение имеют только
Б. В. Покаржевский. Нет, они просят „Лебединое озеро“.
А. А. Аникст. У них есть свои „Лебединые озера“. ‹…› Вы правильно сказали: там есть вещи, которые можно по-разному понять. Но потому это и есть интересный спектакль, что он будит мысль.
Я тоже буду спорить с Юрием Петровичем, но я подожду, когда спектакль станет достоянием общественности, и тогда я скажу на равных: где я принимаю вашу точку зрения, где я ее не принимаю…»
Несмотря на то что, по заверениям Покаржевского, никто из присутствующих на обсуждении «не занимается запрещениями», разговор закончился так:
«Б. В. Покаржевский. В общем — много хорошего и много достойного, …что нас сегодня радует, Юрий Петрович.
Вместе с тем сегодня здесь были высказаны пожелания. Пожелания по-доброму. Они вызваны, прежде всего, тем, что где-то что-то нас не убедило. ‹…› …подумайте о нас, о зрителях. Наверное, где-то что-то не так сделано с финалом.
„Гамлет“ на Таганке заканчивался сценой гибели принца Гамлета, после которой над пустой сценой звучал голос Гамлета, читающий стихи из 4-й картины 4-го акта трагедии:
Должно быть тот, кто создал нас, с понятьем
О будущем и прошлом, дивный дар
Вложил не тем, чтоб разум гнил без пользы.
Что значит человек,
Когда его заветные желанья
Еда да сон? Животное и все!
Такой эпилог, по словам М. Мирингофа, представлявшего позицию Управления, был „обращен в сегодняшний день“.
Конечно, это большая тема, и вдруг она снимается … бытовизмом… — право, не хотелось бы, чтобы он присутствовал, потому что это нас отвлекает от той мысли, с какой нам бы хотелось уйти с этого спектакля. …финал, очевидно, надо еще просмотреть, проанализировать, поскольку мнения здесь расходятся.
В отношении пролога[643] также были разные суждения, поэтому, видимо, надо еще поработать, чтобы это возможно емко принималось большинством.
Что касается Высоцкого в прологе, то хотелось бы, чтобы он был действительно принцем, таким, как я его принимаю дальше… А сегодня мы видим, что это какой-то вставной номер, и он нас не убеждает, а, может быть, даже он нам мешает. ‹…› Здесь мы в своих суждениях более или менее единодушны и просим обратить внимание на „быть или не быть“, потому что то, что вы хотели сделать, очевидно, не дошло до зрителя… Поэтому надо еще поработать с актерами……вы нам скажете, когда все будет готово, — тогда мы будем дальше говорить…»
Во время этого обсуждения
«Я думаю, что вы внимательно отнесетесь к сегодняшним высказываниям. Все они были направлены на то, чтобы спектакль еще лучше звучал на наш взгляд (выделено нами — Е. А., Е. Л.)».
Внешняя невозмутимость чиновников может обмануть читателя и в другом. Кажется, что многие замечания, высказанные так спокойно, не существенны. Однако эмоциональные, даже отчаянные реакции автора, режиссера, актеров, выбивающиеся из этого ровного ритма «обсуждения», показывают, как сильно предлагаемые изменения нарушат логику спектакля.
Так, на обсуждении спектакля «Деревянные кони» 8 апреля 1974 года вслед за тягучими и как эхо повторяющими друг друга высказываниями чиновников следует неожиданное по своей тональности выступление Федора Абрамова, автора повестей, по которым ставился спектакль:
«Я слушал выступления товарищей и все время ловил себя: собственно, зачем Любимов и зачем Абрамов? Прямо надо Управлению брать в свои руки постановку спектаклей, потому что если суммировать то, что было высказано здесь товарищами, то спектакль надо отменить почти по всем пунктам, он несостоятелен: там неверно, там неверно, там неверно — и т. д. ‹…› И вот у меня такое впечатление грустное от этого обсуждения: спектакль не тот, спектакль нуждается в доработке… Мое мнение совершенно другое: спектакль готов, спектакль надо ставить на публике, и спектакль поистине патриотический и партийный. ‹…› Это спектакль открытого, прямого текста, без всяких намеков, без всяких кукишей из кармана».
«Ю. П. Любимов. Я никогда, как любят некоторые товарищи говорить, не держу фигу в кармане, — не держу потому, что в таком случае с фигой в кармане и останешься»[644].
Резко и эмоционально Абрамов реагировал на претензии чиновников к сцене раскулачивания:
«Мне было десять лет, когда началась коллективизация. Наши деревни были битком набиты так называемыми спецпереселенцами — кулаками. Дети, ребятишки умирали, как мухи. Потом их сослали в специальные лесные поселки, и там они почти все закончили свою жизнь…
Мы ни о чем об этом не говорим, мы только напоминаем один из важных фактов в биографии Милентьевны с похвалой Милентьевне. Это апофеоз русской старухи, апофеоз русской женщины, которая снесла все тяготы, выпавшие на ее долю, и тяготы, выпавшие на переустройство нашего общества, и тяготы личного порядка: неудачное замужество, муж застрелился, затем война, затем смерть дочери. И, несмотря на это, мы показываем, как велик наш русский народ: все выдержал, выстоял. Ведь памятник — эта старуха! Ведь это даже не о деревенской старухе разговор. Неужели вы сами не чувствуете, — ведь у каждого из вас, даже городских людей, есть в родословной эта старуха!
Почему же мы не можем воздать ей должное? Почему же мы должны умалчивать? Почему мы должны наводить глянец на ее жизнь? Этого партия требует? Это в интересах дела? Нет! Скажем честно — не во весь голос, но честно. Я не хочу и не хочет Любимов, чтобы об этом говорили на Западе, чтобы нас на каждой пресс-конференции допрашивали: „Почему вы скрываете?“ Ничего не скрываем, нам нечего скрываться. Да, были недостатки, были перегибы, но была великая история, и вот она, овеществленная, прежде всего, в этом начале, в этой старухе».