Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты "Эртоба", "Сакартвелос республика", "Клде", "Сахалхо пурцели". В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.
На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги — пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более
Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправлял он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль — раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.
"Председателю демократического правительства Ною Жорданиа!
Позорные события, которые происходят в нашей стране…"
Опять не то! Шалва зачеркнул написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.
"Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своим и своей страны…"
— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.
— Хозяином! Нет, этого я не напишу, — пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.
За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.
Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:
Родина, родина, моя любимая…Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз и не притронулся.
Изумруд, изумруд или алмаз… —пели гвардейцы.
В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.
Пока по тебе…. пока по твоему лону ходим, Не дай нам ощутить горечи… —пели гвардейцы.
Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.
— Я уже два раза был у Джвебе, — тихо сказал мальчик.
— Ну и что он? — спросил учитель.
— Я просил его пойти домой, а он сказал: не могу, Гванджи, не проси.
— А он не сказал тебе, почему не может?
— Сказал. Как, говорит, я покажусь на глаза матери
— Это верно — что он скажет отцу, — учитель посмотрел на Гванджи и покачал головой. — А у тебя опять приступ, мой мальчик. И ты весь промок. Быстро снимай рубаху, я тебя разотру.
Учитель снял с гвоздя полотенце, уложил мальчика на тахту и принялся с силой растирать покрытую пупырышками кожу.
— Отец не хочет даже слышать имени Джвебе, — заплакал Гванджи. — И мать не пускает меня к нему. Я ведь без спроса хожу. Сам.
— Одевайся! — сказал учитель мальчику.
— Джвебе не знает, что делать… он так страдает.
— Вот и хорошо, что страдает.
— А что в этом хорошего, учитель?
— Когда человек понимает, что ошибался, что поступал необдуманно, и потом переживает из-за этого, это хорошо.
— Джвебе говорит, что он чуть было не затоптал своим конем мать…
— Да, чуть было не затоптал.
— Что же теперь делать Джвебе, учитель?
Гванджи уже надел на себя рубаху и, застегивая пуговицы, с надеждой смотрел на учителя: кто еще может дать Гванджи добрый совет, если не учитель!
— Что делать? — переспросил учитель. — Джвебе должен все хорошо обдумать… Понял? Человек, прежде чем принять какое либо решение, должен подумать… Хорошо должен подумать, Гванджи.
Гванджи не понял, что это значит, "хорошо подумать", но все же кивнул головой:
— Да, учитель.
— Джвебе есть о чем подумать, — сказал учитель. Он снял с вешалки пальто и накинул себе на плечи. — Что-то мне стало холодно. А ты, похоже, уже согрелся?
— Согрелся, учитель. Спасибо вам.
Шалва запахнул пальто на груди и, кивнув на смятые, разбросанные повсюду листы бумаги, сказал:
— Вот видишь, сколько я исписал бумаги. И все зря… Никогда нельзя ничего решать необдуманно. Джвебе и сам не подумал, и Беглара не послушался. За грошовым жалованьем погнался. И что же… Сейчас он жалеет об этом. И хорошо, что жалеет.
Гванджи смотрел на смятые листы бумаги и не понимал, почему учитель раскидал их. Шалва перехватил его взгляд:
— Хотел написать всю правду… да вот, не получилось…
— Кому вы хотели написать, учитель?
— Ною Жорданиа.
— А кто такой Ной Жорданиа, учитель?
— Председатель правительства. Я хотел написать ему о гнусных делах его гвардии.
— А Жорданиа разве не знает об этом, учитель?
— Думаю, что не знает, — неуверенно ответил Шалва.
— Но ведь он должен знать, учитель!
— Да, должен знать, — сказал Шалва и подумал про себя: "А может, и знает…"
А дождь все усиливался. Джвебе уже промок насквозь. Он был без шапки, и вода, стекая с головы, легко проникала за ворот распахнутой рубашки. Он шел по проулку, не обходя лужи, с трудом вытягивая ноги из липкой грязи. Он шел по проулку растерянный, и вода стекала с его головы за воротник, под рубаху, но он не ощущал ее обжигающего холода. Джвебе прошел мимо своего дома. Он уже не мог сосчитать, сколько раз в эту ненастную ночь он прошел мимо своего двора.