Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
Ожила притихшая, запуганная деревня, захлопали калитки и двери домов, послышался оживленный гомон школьников. Вот бежит по улице Гудза Коршиа, а его догоняют Утуиа Тодуа и Кучура Кучаа. Сбежал по лестнице с сумкой в руке Гванджи Букиа.
— Подожди, сынок, куда бежишь, не поев? — крикнула ему вдогонку Мака.
— Оставь его! Не помрет до полдника, — сказал Беглар. Он тоже прислушался к школьному колоколу. На коленях его лежал лемех, и Беглар точил его. "Снова прозвучал школьный звонок, и ты снова будешь пахать ту землю", — мысленно сказал он лемеху.
По
Дед Зосиме Коршиа стоит у ворот своего дома и, ковыряя землю палкой, с улыбкой смотрит на детей. Рядом с ним Кочоиа.
— Испугались они, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.
— Что ты сказал?
— Испугались, говорю…
— Кто испугался, сынок?
— Гвардейцы. Так вычистили, так прибрали школу… разве что языком не вылизали, а так все сделали.
Зосиме с интересом оглядел Кочоиа, с таким интересом, что даже перестал ковырять землю.
— Жаль, что твой отец не знал грамоты, — был бы он большим человеком. Бо-ольшим! — Зосиме прислушался к школьному колоколу. — Этот звук Авксентий услышит и в могиле. Учись, сынок, — неученый человек, что бык со сломанным рогом. Неуч сядет на камень — все одно, что камень к камню прибавился.
Кочоиа Коршиа окончил двухклассную школу, а продолжать учебу у бедняка-сироты не было средств. Авксентий, испуская дух, успел сказать: "Не оставляйте неученым моего Кочоиа". И как только с пареньком заговаривали об учебе, он переводил разговор на другое. И сейчас тоже не пожелал вести разговор об этом.
— Земля все равно будет нашей, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.
— Кто это сказал, сынок?
— Беглар Букиа сказал.
— Что ж, Беглар мог это сказать. На него похоже.
— А Беглару сказали другие, дедушка Зосиме.
— Кто другие, сынок?
— А другим — еще другие.
— А тем кто сказал, сынок?
— Еще другие, еще другие, еще другие.
— Кто все же, сынок? Кто первый сказал?
— Тот человек, дед…
— Какой человек, сынок?
— Который в России — Ленин.
Первым в класс вбежал Гванджи. Его обычно желтое, будто ржавое лицо порозовело, и глаза — всегда такие печальные — сияли. Гванджи остановился перед партами, удивляясь, что класс такой же, как и прежде. Мальчик подошел к своей парте и, когда хотел сесть, наступил ногой на заброшенный сюда Варденом сверток. Гванджи поднял его. Что это? У нас в классе прежде ничего похожего не было. Значит, это забыли гвардейцы. Интересно все же, что это так аккуратно обернуто кожей? Надо посмотреть. Гванджи принялся развязывать тесемку, но тут в класс ворвались с шумом, толкая друг друга, ребята.
Гванджи бросил сверток в парту.
— А мне сказали, что все в классе разбито, — удивился один из ребят.
— Да и мне сказали, что все парты пожгли.
— И доску пробили пулей.
Ребята подошли к
— Сожгли только одну парту — ту, за которой сидели Готоиа и Маци.
— А вместо нее поставили стул.
— Маци, ты сядешь на стул учителя Шалвы.
— Нет, ты, Готиа, сядешь на стул.
— А вы тощие — поместитесь оба.
— Боже, какой почет вам выпал!
— Оказывается, учитель Шалва пожаловался правительству.
— Член правительства приехал, учитель ему и пожаловался.
— Учитель, говорят, устроил капитану Глонти и Миха Кириа черный день.
Гванджи и Гудза в разговор этот не вмешивались. Стараясь, чтоб остальные ребята этого не заметили, они ощупывали спрятанный в парте сверток и никак не могли понять, что в нём.
— На оружие не похоже, — прошептал Гудза.
— Может, патроны?
— Да нет, как будто бумаги.
Шалва вошел в класс так, как входил обычно, словно ничего и не случилось в школе. Он даже не посмотрел ни на доску, ни на парты.
— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, учитель!
— Садитесь!
Дети сели.
Гванджи и Гудза переглянулись — что же все-таки делать со свертком.
— Отдадим учителю, — шепнул другу Гванджи.
— Да, так будет лучше, — согласился Гудза.
Гванджи встал.
— Учитель, вот что мы нашли под нашей партой.
— Покажи! — велел учитель.
Гванджи протянул сверток. Шалва взял его и, не глядя, положил на стол.
Дети были удивлены: неужели учителю не интересно узнать, что в свертке. Ну и нрав у нашего учителя — пока идет урок, его ничего, кроме урока, не интересует.
— Сядь, Букиа! — сказал учитель. — Ну-ка, вспомним, дети, на чем мы остановились в прошлый раз? — спросил Шалва и украдкой поглядел на доску.
Листа мирабели, который он нарисовал мелом на прошлом уроке, уже не было, не было видно и пробоины.
— Так на чем же мы остановились?
— Вы спросили — когда у нас начинается пахота, — сказал Маци, вставая.
Учитель нахмурил лоб. Пахота! Он не хотел сейчас о ней думать. Пахота. Перед глазами учителя встало поле Чичуа, гвардейцы, напирающие на толпу, изогнутая бровь капитана и его щегольски закрученные усы, встало перед его глазами и виноватое лицо Джвебе, его рука с нагайкой и искаженное горем лицо упавшей на борозду Маки, и упрямое и суровое лицо Беглара… вспомнились учителю и слова Зосиме Коршиа: "Если правительство наше родное, зачем оно грозит нам пушкой?"
Учитель мотнул головой, чтобы отогнать эти назойливые видения.
— Учитель, — встал Гудза, — Беглар Букиа сказал моему отцу, что заречная земля все равно будет нашей.
— И моему отцу он то же самое сказал, — поднялся Готоиа.
— В духане Харитона Харебава люди о том же говорили.
— И на мельнице.
— И провизор говорил.
— Садитесь! — махнул рукой Шалва. "Силой человек себе счастья не добудет", — вспомнились ему его же слова, сказанные тогда же в поле. Он всмотрелся в лица детей и, помедлив немного, сказал: — Кто терпелив — тот серебро, кто нетерпелив — тот огонь.