Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
Кирцэй и Салуки вертелись юлой. На них были надеты специально сшитые архалуки и чувяки, кожаные чулки, украшенные серебром пояса, волосы были красиво зачесаны набок, щеки чисто выбриты. Братья сразу же обращали на себя внимание своим изяществом, проворством и вежливостью.
Хотя цель прибытия Таби Дадешкелиани не была достигнута, но все же он был в отличном настроении. Он радовался тому, что Кация оказал ему большую честь, пригласив для его проводов столько князей. Среди гостей он видел многих близких и друзей. Он шутил, смеялся, много ел и пил, налегал на все блюда, произносил длинные тосты, пел высоким голосом и других побуждал петь.
Все были хорошо настроены, между одишцами и гостями то и дело роги переходили
Кация был в тревоге. Если бы гости заметили, что одишцы пьют неполные роги, они бы схватились за кинжалы, "кражу" вина не прощали даже родному сыну. Обычаи грузинского стола были незыблемы.
Десять виночерпиев не сумели бы с такой быстротой разливать вино и подавать его стольким гостям, как это делали Кирцэй и Салуки. После того, как Кирцэй поднес Таби Дадешкелиани первый рог, в голове свана то и дело возникали слова, сказанные черкесом: если любишь, то и крепостным легко быть, и трудиться легко, и страдать легко. Теперь парень нравился ему еще больше, ко всеобщему удивлению, он попросил тамаду поднять тост за здоровье Кирцэя.
А ведь еще не было выпито за здоровье самого Таби Дадешкелиани, в честь которого устроен был этот пир, не выпито было за Абашидзе, Агиашвили, Чачба, Эмхвари, Накашидзе, Тавдгиридзе, Эристави, Цулукидзе, и как же мог он предложить тамаде выпить за здоровье крепостного! В сердце своем он и рассердился за это на сванетского князя, обычной воспитанности которого позавидовали бы многие князья. Ни одишцы, ни имеретины, ни абхазцы, ни гурийцы, ни рачинцы и ни лечхумцы не простили бы другому такого оскорбительного поведения, но из уважения к Кации они сдержали свой гнев.
Кация понимал, что гости сдержали себя лишь из уважения к нему, знал он также, что побудило Дадешкелиани сделать это странное предложение: выпить за здоровье крепостного. Побуждаемый теми же чувствами, что и его друг Таби, он принял рог из рук пораженного и смущенного Кирцэя, выпил за его здоровье, а затем обратился с "аллаверди" к Дадешкелиани.
Но ни одишцы, ни имеретинцы, ни сваны, ни абхазцы, ни гурийцы, ни рачинцы, ни лечхумцы не последовали примеру хозяина.
За столом воцарилось натянутое молчание.
Дадешкелиани оглядел гостей, его лицо гневно вспыхнуло. Он как бы выбирал, кому протянуть свой опустевший рог, но если тот, к кому он обратится с аллаверди, не примет рога, это явится для него тягчайшим оскорблением, и знатный сван не потерпит этого. Кирцэй почувствовал, что дело не обойдется без кровопролития, он выпрямился в почтительной позе перед Дадиани и Дадешкелиани, принял рог и обратился к ним с благодарственным словом:
— Дидпатон Дадиа, один из твоих крепостных и твой хизан [31] , я не был достоин здравицы. Но твой знатный гость и твое великодушное сердце так пожелали, — Кирцэй волновался, но не давал этого заметить и высоко держал рог. — Дидпатон Дадиа, как полон этот рог, пусть так полнится твоя семья, множится твое потомство и род твой, пусть жизнь твоя будет полна радости, пока сверху над нами небо, а внизу ноги наши стоят на земле…
31
Хизан — нашедший прибежище.
Кация Дадиани обомлел: он-то знал, что рог, который держал в руках его крепостной, далеко не полон.
Знали это и одишцы, они тревожно зашептались, переглянулись: выходит, крепостной проклял своего хозяина…
— Кирцэй, — прервал его Кация, — я знаю, что в сердце своем ты не желаешь мне зла. Видно, бес попутал тебя, но бог тебя не услышит.
— Нет, дидпатон Дадиа, — смело возразил Кирцэй, — бес меня не попутал. Я молю господа, чтобы он услышал то, чего я тебе желаю от всей души, —
Кация весело рассмеялся, облегченно вздохнула и госпожа княгиня.
Сваны, имеретины, абхазцы, гурийцы, рачинцы и лечхумцы не поняли, что произошло, почему пробежал шепот среди одишцев после благодарственного слова виночерпия, почему они тревожно переглянулись, почему сказал своему крепостному Кация Дадиани: видно, бес попутал тебя, Кирцэй! Могло ли прийти им на ум, что одишцы пили из неполных чаш и рогов и ошиблись, полагая, что и крепостной с неполным рогом в руке возгласил здравие их господина.
— Кирцэй, — сказал Кация Дадиани, и голос его прозвучал на весь шатер, — с этого дня я дарую тебе и брату свободу.
И опять никто, кроме Дадешкелиани, не понял, почему жаловал Дадиани свободу двум своим крепостным. Кирцэй невольно привстал на носки. Сейчас, когда он был окрылен радостью, мир казался ему прекрасным и жизнь бесконечной.
Подошел Салуки и стал рядом с ним, низко опустив голову.
— Что, Салуки?! Ты не хочешь свободы?! — удивленно воскликнул Кация.
Салуки поднял голову.
— Не хочу, дидпатон Дадиа, я горжусь быть твоим крепостным. Я предпочитаю сидеть на твоей скамье, чем быть свободным, но сидеть на бревне.
Кирцэй не верил своим ушам.
Дадиани насмешливо улыбнулся.
— Дидпатон Дадиа, — прервал молчание Кирцэй. — Видимо, Салуки спутал названия скамьи и бревна, иначе разве мог бы он отказаться от свободы?!
Салуки недовольно взглянул на брата.
— Нет, дидпатон Дадиа, — сказал он, — Салуки ничего не спутал. Я горжусь быть твоим крепостным и повторяю: сидеть на твоей скамье для меня лучше, чем быть свободным, но сидеть на бревне…
Потомки Салуки тоже остались крепостными. Они и по сей день покорно служат чужим и едят свой хлеб из чужих рук.
Потомство Кирцэя осталось свободным. И по сегодня полны они радости, живут окрыленно, мир кажется им прекрасным и жизнь бесконечной…
1970
Перевод Юрия Нагибина и С.Серебрякова
РЯДОВОЙ РЯШЕНЦЕВ
К полудню все замирало — обессилев, останавливался на бегу ветерок, обомлев от зноя, притихала листва на деревьях и виноградных лозах, никла к земле опаленная трава. В то памятное лето 1857 года в Одиши стояла необыкновенная жара. Но не она опустошила многолюдные, оживленные прежде селения в горах и долинах Одиши — весь народ ушел под знамена Уту Микава. Весь подъяремный крепостной люд снялся с места, весь — от мала до велика. Голоса человеческого не услышишь нынче на опустевших деревенских улицах, дыма очажного не увидишь над заброшенными домами и пацхами, и лишь изредка в мертвой, неподвижной тишине послышится мычание забытой, давно недоенной коровы, или тоненько заблеет в чьем-то загоне подыхающий от жажды козленок, или пронзительно закричит быстро одичавшая кошка, а то вдруг среди бела дня начнут тревожно перекликаться хриплыми голосами петухи. В Одиши тогда опустели не только крестьянские хижины и пацхи, но и господские хоромы. Пламя крестьянского восстания полыхало уже по всему мегрельскому княжеству от края до края. Еще недавно казалось, что нет предела терпению крестьянскому, но вот оно иссякло. Сначала замученные, ограбленные своими господами крестьяне обратились к правительнице Одиши, владетельной княгине Екатерине Дадиани. Они еще надеялись, что она примет к сердцу обиды и страдания своих обездоленных подданных, что она богом данной ей властью восстановит справедливость, обуздает князей и дворян, но когда оказалось, что Екатерина и слушать их не желает, когда она презрительно отвернулась от них, крестьяне поклялись на иконе отомстить ненавистным угнетателям. Народ восстал и против нестерпимой уже больше власти помещиков и против несправедливой власти владетельной княгини.