Тагу. Рассказы и повести

Чиковани Григол Самсонович

Раздался выстрел.

Грек упал словно подкошенный. Стражник с изумлением смотрел на старика, не понимая, откуда он взялся. К Греку подбежали люди. Стражник в суматохе скрылся. Циру задыхалась от слез и, чтобы не разрыдаться, кусала кулачки. Незнакомка в недоумении смотрела то на нее, то на окровавленного, лежащего на земле человека.

— Отец… это твой отец! — проговорила наконец Циру, рыдая. Крупные слезы катились по ее щекам, по маленьким дрожащим пальцам, которыми она зажимала рот, чтобы унять рыдания.

Урания медленно подошла к умирающему. Она не

вскрикнула, не упала перед ним на колени. Очевидно, до нее еще не дошел смысл слов, сказанных Циру. Несколько мгновений она бессмысленно смотрела на отца, которого искала так долго… Потом поняла все. Она хотела заговорить, сказать, что она здесь, с ним!.. "Но зачем? Зачем тревожить его душу перед смертью?" Так думала она, но разве в такие минуты сердце подчиняется разуму? Ее губы дрогнули:

— Отец!

Георгиос с трудом приоткрыл глаза и тотчас закрыл их. Урания бережно взяла его руку. Ей. показалось, что безжизненные пальцы отца слегка пожали ее кисть.

— Отец, это я — Урания!

На его обезображенном лице отразилась мучительная боль. Он слышал голос дочери, но не мог видеть ее. И чудилось ему: вот он возвращается домой с поля. Отворяет калитку. Урания бежит навстречу… "Ну, скачи, лошадка!.." — смеется звонко Урания. И затем: "Мама просила полфунта соли в долг…"…Красивая девушка идет через площадь. Все ближе, ближе. Но темный туман застилает глаза, и ему никак не удается рассмотреть ее лица. Он хочет крикнуть: "Урания! Циру!.. Дочь моя!" — но челюсти сводит судорогой.

И вдруг Георгиос ощутил необычайную легкость, и земля начала плавно уходить из-под него.

— Отец! Отец!

Стоявшие вокруг сняли шапки.

Нынешней весной незадолго до моей поездки в Мунчию газеты сообщили, что на Кипре англичане расстреляли пятерых патриотов. Среди расстрелянных была и Урания Моратидис. Перед моим взором возникло вдруг ее печальное, суровое лицо, склонившееся над умирающим.

…Могила Грека заросла травой и папоротником. Очищая ее, я нащупал небольшую мраморную плиту. На ней можно было прочесть имя, фамилию, дату рождения и смерти. Нижняя часть плиты ушла в землю. Я сгреб с нее слой земли, и на мраморе открылась четкая строчка:

"Спи спокойно, отец, Кипр не покорится!"

Долго смотрел я на потемневшие буквы, и мне казалось, что простые слова этой клятвы вместе с Уранией подписали и те четверо расстрелянных.

Перевод В.Михайлова

ФЕВРАЛЬ

(повесть)

В горах еще стояли лютые морозы, и февральские вьюги заметали перевальные тропы, а здесь, в приморских долинах Одиши, весна уже набирала свою силу, и если шли дожди, то они были похожи на бурные ливни, а в ясные дни солнце чуть ли не по-летнему припекало набухшие почки алычи и мирабели.

Все говорило человеку о наступающей весне: оживленный птичий гомон, звонкие голоса вырвавшихся на волю ручейков, мощный рев разбушевавшихся рек, блеяние новорожденных ягнят, озабоченное кудахтанье наседок.

Воздух был напоен запахами весны, и сама пробуждающаяся

земля тоже пахла весной. И от всех этих запахов у человека радостно, по-хорошему кружилась голова.

Солнечные лучи влились в распахнутое окно деревянного здания двухклассной школы и упали на ветку мирабели. Ветку держал в руках учитель Шалва Кордзахиа, сутулый, долговязый человек лет шестидесяти. Седая бородка клинышком удлиняла и без того длинное лицо учителя, делала его еще более узким. Учитель стоял у доски, то и дело поправляя накинутое на плечи потертое пальто. Он с удовольствием прислушивался к чистому голосу мальчугана, читающего нараспев строки народного стихотворения о весне.

Февраль наступил, деревья наполнились соками, Птичка-щебетунья заложила гнездо, —

выпевал мальчуган, и все товарищи слушали его, не смея шелохнуться, словно это была молитва. Чудесные лица были сейчас у этих крестьянских детей — усыпанные веснушками и уже тронутые первым загаром весенние лица.

Учитель подошел к передней парте, приподнял ветку мирабели так, чтобы ее было видно всем, и потрогал пальцами набухшую почку. Учитель был взволнован, но старался, чтобы ученики не заметили этого.

— Весной у растений появляются все условия для роста, — сказал учитель, продолжая урок. — А ну, Джгереная, скажи-ка нам, какие условия необходимы растению для успешного развития?

— Тепло и влажность, учитель, — бойко ответил Гудза Джгереная. Когда Гудза поднялся для ответа, сразу стало видно, что он явно вырос из своей бедной одежонки, и рукава стали такими короткими, будто их нарочно подрезали, и подол тоже будто кто-то обкорнал, — из-под рубахи был виден голый живот. Гудза был бос и походил на стройного жеребенка — такие у него были тонкие и, видно, крепкие ноги. "Слава богу, всесокрушающая колхидская лихорадка пощадила Гудзу", — подумал учитель.

— Учитель, а правда, что деревья наполняются соками? — спросил Гудза учителя.

Шалва любил этого прилежного и любознательного мальчика и с таким же теплым чувством относился и к сидящему на парте рядом с Гудзой Гванджи Букиа, сыну Беглара Букиа, младшему брату сгинувшего на германском фронте Вардена.

— Да, наполняются соками. От тепла соки растекаются и дают пищу почкам. Сядь, Гудза, сядь, не мешай товарищам слушать… Итак — почки набухают, растут и уже не вмещаются… — учитель вопросительно посмотрел на ребят, приглашая их продолжить эту мысль.

— В стенках они не умещаются, учитель, — выпалил Гванджи Букиа. Он был очень бледен, и глаза его запали. Мальчик с трудом сдерживал дрожь, боясь, что учитель заметит, как его лихорадит.

— Внутренним давлением почка разрывает стенку, — продолжал учитель, не отводя взгляда от трясущегося мальчугана, — освободившись, она начинает расти. — Учитель подошел к Гванджи, — Опять тебя лихорадит, мой мальчик.

— Нет, ничего, учитель.

— Садись! — Учитель снял с себя пальто и накинул на мальчика. — И шапку надень.