Таинственный след
Шрифт:
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Спустились густые сумерки. Город зажег огни. Ночи Алма-Аты бывают обычно темными и теплыми. В жаркие летние месяцы небо уже не бывает синим, как весной. Оно словно выцветает от зноя, становится белесым, невеселым. Ночами оно усыпано множеством звезд, которые сияют призрачно и недосягаемо, точно далекие драгоценные камни на черном бархате.
Кузьменко, подойдя к дому Петрушкина, не вошел сразу, походил поблизости. Он уже успел зайти в два-три дома по соседству. Ничего существенного соседи о Петрушкине не сказали: сожалели о горьком положении калеки, со вздохами вспоминали его пропавшую жену, искренне удивлялись тому, что милиция пока ничем не помогла.
Кузьменко прошелся вдоль забора, постоял немного у калитки. Цепной пес не подавал голоса. Во дворе словно все вымерло — ни звука. Тяжелая тишина. Майор толкнул калитку, но она была заперта. И заперта изнутри. В это время за спиной раздался какой-то шорох. Кузьменко резко обернулся:
— Кто это? — спросил он, направляя луч карманного фонаря в сторону шороха.
В пятне света он увидел фигуру женщины. Она стояла, прикрывая лицо ладонями — то ли от яркого света, то ли не хотела, чтобы ее узнали. Но майор все же узнал Глафиру.
— Данишевская? Что вы тут делаете?
Глафира, услышав чужой голос, отпрянула.
— Кто там?
— Не узнали? Я из милиции, Кузьменко.
— А-а, как же, помню, — Глафира подошла ближе и поздоровалась, — здравствуйте вам! Я испугалась, думала, лихие люди. Вы хотели встретиться с Андреем Алексеевичем? Он дома. По-моему, не один он. Кажется, гость у него.
— Гость, говорите?
— Ага, если не ушел уже. Я сама недавно видела, как он прошел в калитку.
— Мужчина или женщина?
— Не разобрала. В черном каком-то балахоне, вроде попа.
— Говорите тише!
Глафира тихонько засмеялась.
— Вы что, однорукого боитесь?
Майора обожгла мысль: значит, Петрушкин на работу не ходил, остался дома специально, чтобы встретиться с кем-то. Кто же его гость? Что здесь делает Данишевская? Или ее поставили «на стрему»?
— А вы что здесь делаете?
— А что мне прикажете делать? Гуляю. Какое еще дело может быть?
— Вы его любите? — неожиданно даже для самого себя спросил Глафиру Кузьменко.
— Я никого не люблю. Мне мужа надо — хозяина в дом.
— Не обижайтесь, Глафира.
— Я уже устала на судьбу свою обижаться, зачем же мне на вас еще серчать. Любовь не терпит двуличия, обман для нее, как смерть. Я думала, что ради нее надо уметь жертвовать всем, и очутилась в колонии — не знала черных дел негодяя. Но толку что? Кайся не кайся, плачь не плачь — ничего не вернешь. Для меня теперь ночка темная милее светлого дня. — Она всхлипнула. — Да есть ли в наше время прямые и честные мужики?..
Кузьменко ощупал доски калитки, подтянулся и перевесившись стал на ощупь искать запор. Через минуту калитка была открыта. Глафира подошла к нему вплотную и зашептала:
— Осторожно, собака не привязана.
— Я не вижу ее.
— Заперта в сенях. Он всегда ее там запирает, если кто к нему приходит. Когда «черный» приходил, тоже запер.
— Как проникнуть в дом?
— Не знаю.
— Может, вы подержите собаку? Она вас знает.
— Если станет рваться, у меня сил не хватит удержать — больно здоровая.
Кузьменко прошел по дорожке к дому и постучал в дверь. Почуяв чужого, зашелся лаем волкодав, он бросался на дверь, и толстые доски ее ходили ходуном. Петрушкин не спешил открывать. Кузьменко терпеливо ждал.
— Я подам голос, может и откроет, — сказала Глафира, идя к двери, но Кузьменко строго и властно приказал:
— Отойдите сейчас же! И вообще — уходите отсюда немедленно.
Глафира, испуганная суровым тоном майора, пошла к воротам. Но когда майор снова постучал в дверь, она подбежала к нему:
— Будьте осторожны! Когда дверь откроется, пес может броситься на вас.
Слабо щелкнула задвижка, Кузьменко тут же подпер дверь плечом. И вовремя — огромный пес бросился вперед и, если бы не предосторожность майора, вцепился бы ему в горло. Послышался приглушенный голос Петрушкина:
— Эй, кто там?
— Андрей Алексеевич, откройте! Это я. — Кузьменко приложил ухо к двери.
— Кто это «я»? Говори по-человечески! А-а, товарищ начальник? Сейчас, сейчас, только собаку привяжу, еще покусает, тварь бессловесная.
В доме снова наступила тишина. Петрушкин уволок куда-то хрипящего пса. Прошло минут пять, пока дверь наконец открылась.
— Входите, входите, откуда вы на ночь глядя? С добрыми ли вестями пожаловали? Проходите.
В доме был беспорядок, какой обычно бывает в домах, где нет хозяйки. Стол заставлен грязной посудой.
— Не ждал я вашего прихода, а то бы подготовился как следует, теперь же не обессудьте, чем богаты, тем и рады.
— Спасибо, Андрей Алексеевич. Не беспокойтесь.
— Садитесь. Как же так, вы же гость, садитесь, угощайтесь.
Кузьменко прошел к столу.
— Издалека идете? — спросил неожиданно Петрушкин.
— Да вот, пропал чемодан у одного человека, гостя нашего города. Вора поймали аж в Каскелене. Оттуда сейчас и добираюсь. — Кузьменко надеялся, что Петрушкин поддержит этот разговор, но тот заговорил о своем.
— За то, что вспомнили и зашли к простому человеку, тысячу вам благодарностей, — хозяин накрыл на стол и поставил на него бутылку, — большая честь поговорить со знающим человеком. Разве сейчас с людьми поговоришь запросто? Все выгоду ищут, рабами наживы становятся. Вот, скажем, вы за чужую беду болеете, ищете, помогаете, дни и ночи покоя не знаете. А другие? Не-е-ет. Ничего тебе не сделают бескорыстно, то подмажь, то угости, не то останешься при своих интересах. Иной раз так тяжело становится, когда сядешь да подумаешь об этом. А когда хорошего человека встретишь, и на душе становится легче. Мы вот на вас смотрим со стороны и верим, что в обиду нас злым людям не дадите. А то жить было бы страшно.