Таинство девственности (сборник)
Шрифт:
Попытаемся приложить эту мерку к религиозным тезисам. Если мы поставим вопрос, на чем же основывается их требование в них верить, то мы получим три ответа, которые поразительно плохо согласуются между собой. Во-первых, эти тезисы заслуживают веры, потому что в них верили уже наши праотцы; во-вторых, у нас есть доказательства, которые переданы нам из именно этих древних времен; в-третьих, вообще запрещено поднимать вопрос об их достоверности. Такие дерзновенные вопросы карались раньше жесточайшим образом, и сегодня еще общество отрицательно смотрит на их возобновление.
Этот третий пункт должен пробудить в нас самые сильные сомнения. Ведь такой запрет может иметь только одну мотивировку, а именно ту, что общество прекрасно сознает шаткость требований, которые оно предъявляет в отношении своих религиозных учений. Если бы было иначе, то, конечно, каждому, кто хочет в этом убедиться сам, оно с величайшей охотой предоставляло бы нужный для этого материал. Поэтому мы переходим к рассмотрению остальных двух доказательств с чувством недоверия, которое нелегко заглушить. Мы должны верить, потому что верили наши праотцы. Но эти наши предки были гораздо более невежественны, чем мы, они верили в вещи, которые для нас теперь неприемлемы. Возникает возможность того, что и религиозные
Таким образом, мы приходим к странному результату, что как раз те сообщения нашей культуры, которые могли бы иметь для нас наибольшее значение, которым дано задание объяснить нам загадки мира и примирить нас со страданиями жизни, что они-то и обладают наислабейшей достоверностью. Мы не решились бы принять на веру столь для нас безразличный факт, что киты рождают детенышей, вместо того чтобы класть яйца, если бы это не было доказуемо.
Такое положение вещей само по себе является примечательной психологической проблемой. Не следует также думать, что вышеизложенные замечания о недоказуемости религиозных учений содержат что-либо новое. Эта недоказуемость чувствовалась во все времена, чувствовалась, несомненно, и нашими предками, оставившими нам такое наследие. Вероятно, многие из них питали те же сомнения, что и мы, но давление на них было слишком сильным, чтобы они осмелились эти сомнения высказать. И с тех пор бесчисленное множество людей мучилось теми же сомнениями и старалось их подавить, так как считало себя обязанным верить; множество блестящих умов потерпело крах в этом конфликте, множество недюжинных личностей пострадало от компромиссов, в которых они искали выхода.
Если все доказательства, которые приводятся для достоверности религиозных тезисов, идут из прошлого, то это наводит на мысль, что, может быть, настоящее, о котором мы лучше можем судить, могло бы также дать такие доказательства. Если бы удалось хотя бы одну-единственную часть религиозной системы очистить от сомнений, то необычайно повысилась бы достоверность всего целого. Тут начинается деятельность спиритов, которые убеждены в продолжении жизни индивидуальной души и хотят продемонстрировать несомненность хотя бы этого одного тезиса религиозного учения. К сожалению, им не удается опровергнуть тот факт, что явления и высказывания их духов суть лишь порождения их собственной душевной деятельности. Они цитировали слова духов величайших людей и самых выдающихся мыслителей, но полученные от них сообщения были столь глупы, столь безнадежно ничтожны, что достоверным можно назвать лишь умение духов приспосабливаться к тому кругу людей, который их вызывает.
Нужно теперь вспомнить о двух попытках, производящих впечатление судорожных усилий избегнуть проблемы. Одна из них, насильственного типа, стара; другая – тонка и современна. Первая – это credo quia absurdum («верую, ибо абсурдно») отцов Церкви. Это означает, что религиозные учения не подлежат запросам разума, они стоят выше разума. Их истину надо почувствовать внутренне, понимать их не надо. Однако это кредо интересно только как добровольное признание; как решающее слово, оно лишено обязательности. Разве можно обязать меня верить в любой абсурд? А если нельзя, то почему я должен верить именно в это? Нет инстанции выше разума. Если истинность религиозных учений зависит от внутреннего переживания, доказывающего эту истинность, то что делать со множеством людей, которые такого редкостного переживания не испытывают? Можно требовать от всех людей, чтобы они пользовались даром разума, которым они обладают, но нельзя касающееся всех обязательство строить на мотиве, существующем лишь для очень немногих. Если кто-либо в состоянии глубокого экстаза получил незыблемую уверенность в реальной истине религиозных учений, то что это для другого?
Вторая попытка принадлежит философии «как если бы». Ею заключается, что в нашей мыслительной деятельности имеется достаточно предпосылок, безосновательность, даже абсурдность которых мы в полной мере сознаем. Их называют фикцией, вымыслом, но по разнообразным практическим мотивам мы якобы должны вести себя так, как если бы мы в эти фикции верили. Это будто бы относится к религиозным учениям вследствие их несравненной важности для сохранения человеческого общества. Эта аргументация недалека от credo quia absurdum («верую, потому что абсурдно»). Но мне думается, что требование философии «как если бы» таково, что его может оставить только философ. Человек, не находящийся в своем мышлении под влиянием философских мудрствований, никогда не сможет его принять – для него все кончено, если признана абсурдность, неразумность. Его нельзя склонить к тому, чтобы именно в трактовке наиболее для него важных интересов он отказался от гарантий, всегда им требуемых для своей повседневной деятельности. Я вспоминаю одного своего ребенка, уже в раннем возрасте проявлявшего подчеркнутую деловитость. Когда детям рассказывали сказку, воспринимавшуюся ими с благоговейным вниманием, он подходил и спрашивал: «А это – правда?» Услышав отрицательный ответ, он удалялся с презрительной миной. Следует ожидать, что люди в скором времени будут относиться подобным образом к религиозным сказкам, несмотря на заступничество принципа «как если бы».
Ныне, однако, они все еще ведут себя совсем не так, да и в минувшие времена религиозные представления, несмотря на неоспоримое отсутствие свидетельств, оказывали на человечество сильнейшее влияние. Это новая психологическая проблема. Надо задать вопрос: в чем же состоит внутренняя сила этих учений, какому обстоятельству обязаны они своей, не зависящей от признания их разумом силой воздействия?
Мне думается, что мы достаточно подготовили ответ на оба вопроса. Он приходит при рассмотрении психического генезиса религиозных представлений. Эти представления, выдающие себя за научные положения, не являются конденсатом опыта или конечным результатом мышления; это иллюзии, исполнение древнейших, сильнейших, настоятельнейших желаний
Когда я говорю, что все это иллюзии, я должен ограничить значение этого слова: иллюзия – не то же самое, что заблуждение, и не обязательно, чтобы она была заблуждением. Мнение Аристотеля, что паразиты развиваются из нечистого, было заблуждением, как было заблуждением и мнение былого врачебного поколения, что tabes dorsalis (сухотка спинного мозга) является следствием половых излишеств. Назвать эти заблуждения иллюзиями было бы злоупотреблением. И, наоборот, открытие нового морского пути в Индию было иллюзией Колумба. В этом заблуждении отчетливо проступает участие его желания. Можно назвать иллюзией утверждение некоторых националистов, будто индогерманцы являются единственной способной к культуре человеческой расой, или мнение, разрушенное только психоанализом, будто ребенок – существо без сексуальности. Для иллюзии характерно ее происхождение из человеческих желаний, в этом отношении она приближается к психиатрической бредовой идее, но, кроме более сложного построения бредовой идеи, отличается от нее и в другом. В бредовой идее мы подчеркиваем, как существенную черту, ее противоречие с действительностью, в то время как иллюзия необязательно должна быть ложной, т. е. невозможной для реализации, и не обязательно должна находиться в противоречии с действительностью. Девушка-мещанка, например, может предаваться иллюзии, что придет принц, который на ней женится. Это возможно, случаи такого рода бывали. Гораздо менее вероятно, что явится Мессия и положит начало «золотому веку». В зависимости от личной позиции человека, составляющего свое мнение по этому вопросу, он будет считать эту веру иллюзией или же аналогией бредовой идее. Примеры осуществившихся иллюзий вообще не так-то легко найти. Но таковой могла бы быть иллюзия алхимика, что все металлы можно превратить в золото. Желание иметь много золота, как можно больше золота, очень понижено нашим теперешним пониманием условий приобретения богатства; однако химия не считает больше невозможным превращение всех металлов в золото. Мы, следовательно, верой называем иллюзию, в мотивировке которой доминирует исполнение желаний, причем обходим вниманием отношение веры к действительности, так же как и сама иллюзия согласна обходиться без засвидетельствований достоверности.
Если после ориентации мы опять обратимся к религиозным учениям, то, повторяя прежнее, мы можем сказать: все они, вместе взятые, являются иллюзиями, они недоказуемы, никого нельзя принуждать считать их истинными, в них верить. Некоторые из них так неправдоподобны, в таком противоречии со всем тем, что мы с великим трудом узнали о реальности мира, что их – с соответственным учетом психологических различий – можно сравнить с бредовыми идеями. О реальной ценности большинства из них нельзя судить: они в такой же степени недоказуемы, в какой и неопровержимы. Мы еще слишком мало знаем, чтобы подойти к ним критически. Загадки Вселенной лишь медленно открываются нашему взору, наука в наше время на многие вопросы еще не может ответить. Но научная работа является для нас единственным путем, который может привести нас к познанию реальности вне нас. И это только иллюзия, что можно чего-то ожидать от интуиции и самоуглубления; интуиция не может дать ничего, кроме трудных для толкования объяснений нашей собственной душевной жизни, и никогда не поведет к разрешению вопросов, ответ на которые так легко дается религиозному учению. Заполнить эту пустоту по собственному произволу и по личному усмотрению объявить ту или иную часть религиозной системы более или менее приемлемой было бы кощунством. Слишком для этого значительны эти вопросы, хотелось бы сказать – слишком святы.
Тут можно ожидать следующего возражения: если даже заядлые скептики признают, что утверждений религии нельзя опровергнуть рассудком, то почему же мне в них не верить, раз на их стороне и традиция, и согласие людей, и все то утешительное, что они в себе содержат? Да почему же нет? Также никого нельзя принудить к вере, как нельзя принудить и к неверию. Но нельзя удовлетвориться самообманом, что такие обоснования – путь правильного мышления. Если осуждение, «пустые отговорки» когда-либо были к месту, так это как раз здесь. Неведение и есть неведение, никакого права во что-то верить из него вывести нельзя. Ни один разумный человек не будет вести себя столь легкомысленным образом в других вещах и не будет довольствоваться столь жалкими обоснованиями своих суждений, своего выбора – это он разрешает себе лишь в вещах самых высоких и святых. В действительности все это лишь усилия, чтобы морочить себя или других, будто еще привержен религии, тогда как давно от нее отошел. Когда заходит речь о вопросах религии, люди грешат разного рода неискренностями и интеллектуальным озорством. Философы перенапрягают значение слов до такой степени, что слова едва ли сохраняют что-либо от своего первоначального смысла; какую-нибудь созданную ими расплывчатую абстракцию они называют Богом, и теперь они перед всем миром уже деисты, верующие, могут сами себя восхвалять, что познали более высокое, более чистое понятие Бога, хотя их Бог скорее лишь пустая тень и уже не могущественная личность религиозного учения. Критики настаивают на том, что человека, проникшегося чувством человеческого ничтожества и бессилия перед лицом Вселенной, следует объявить «глубоко религиозным», хотя не это чувство составляет суть религии, а только следующий шаг – реакция на это, ищущая против этого чувства поддержки. Кто дальше не идет, кто смиренно довольствуется малозначащей ролью человека в великом мире, тот, скорее всего, нерелигиозен в самом подлинном смысле этого слова.